При поддержке:

Жорж Батай

Кафка

< назад 1 2 3

«Мы врывались в вечер, очертя голову. День ли, сумерки, — время обрывалось! То пуговицы наших жилеток стучали друг об друга как зубы, то мы бежали гуськом, сохраняя между собой одинаковую дистанцию, с высунутым языком — как звери в джунглях. С дикими воплями, выпятив грудь и уподобившись кирасирам, мы неслись, распихивая друг друга, вниз по маленькой улочке и по инерции взбегали почти до вершины противоположного холма. Кое-кто прыгал в канаву, но, исчезнув на время в темных кустах, снова появлялся на дороге, шедшей вдоль полей» пристально смотрел на нас как на незнакомцев...»

Этим противоположностям (солнце — тоже явление, противоположное туману, но тем не менее оно — его скрытая истина) возможно, надлежит осветить данное, на первый взгляд, грустное произведение. Самовластное устремление его детства, кричащее от радости, впоследствии превратилось в порыв, поглощаемый смертью. Только смерть оказалась достаточно просторной и скрытой от «действия, преследующего определенную цель», для того, чтобы еще больше возбудить бесовский настрой Кафки тем, что он был спрятан. Другими словами, в приятии смерти признается высшее право удачного действия, подчиненного цели, но этому действию задана граница смерти, внутри которой самовластность, ни к чему не стремящаяся и ничего не желающая, с быстротой молнии приобретает полноту благодаря упорному заблуждению, что с парапета сталкивает бродяжное детство. Самовластная позиция виновна, она несчастна, поскольку пытается убежать от смерти, но в последнюю секунду перед тем как умереть, не бросив вызова, порыв детства, не помня себя, снова упивается ненужной свободой. А тот, кто остался в живых и выдержал, отказывается от того, что ему дарит смерть: только она может уступить полновластному действию, и ей не обязательно от него страдать.

Оправдание враждебности коммунистов

Итак, мы, наконец, можем выделить социальный, семейный, сексуальный и религиозный аспекты творчества Кафки. Однако это было бы натяжкой и, наверное, ненужной: в уже изложенных рассуждениях я хотел предложить такой взгляд на вещи, в котором эти различные аспекты сливались бы в один. Общее представление о новеллах Франца Кафки, видимо, не даст ничего для понимания их социального характера. Конечно, есть некий смысл в том, чтобы увидеть в «Замке» историю «безработного» или «преследуемого еврея», а в «Процессе» — «историю обвиняемого в эпоху бюрократизма» и чтобы сравнить с этими навязчивыми рассказами «Концентрационную Вселенную» Руссе. Но это приводит Карружа к анализу коммунистической враждебности. «Если бы возникло желание, — пишет он, — предположить, что Кафка ограничился описанием капиталистического ада, было бы просто снять с писателя все обвинения в контрреволюционности». И далее: «Если Кафка отвратителен многим революционерам, то не потому, что впрямую ополчился против бюрократов и буржуазного (и такую позицию они с удовольствием приняли) правосудия, а потому, что он ополчился против всей бюрократии и всего псевдоправосудия». Хотел ли Кафка осудить именно те учреждения, которые нам надо было бы заменить другими, более гуманными? Карруж отмечает: «Он отговаривает нас от бунта? Но он и не убеждает в его необходимости. Он всего лишь констатирует подавленность человека — а читатель сам пусть делает выводы! И как же не взбунтоваться против отвратительной власти, мешающей землемеру заниматься своим делом?» Я думаю, что в «Замке», наоборот, отсутствует даже мысль о бунте. Карруж об этом знает, так как говорит: «Единственное, в чем можно упрекнуть Кафку, это в скептическом отношении к любому революционному действию, потому что он ставит не политические, а общечеловеческие и постреволюционные проблемы». Не глупо ли говорить о скептицизме и наделять проблемы, рассматриваемые Кафкой, неким смыслом в области, где действует и спорит политизированное человечество.

Вполне ожидаемая враждебность коммунистов тесно связана с пониманием Кафки.

Скажу больше. Перед лицом власти отца положение Кафки имеет смысл только как общая власть, исходящая из удачной деятельности. По-видимому, удачная деятельность, возведенная в ранг системы, основанной на принципе коммунизма, есть решение всех проблем, но она не может ни окончательно приговорить, ни стерпеть существование чисто самовластной позиции, когда настоящий момент отделяется от последующих. Это серьезная трудность для партии, которая руководствуется только одним принципом и которая в иррациональных ценностях, где появляются роскошная, никчемная жизнь и ребячество, видит лишь особую скрытую корысть. Единственная самовластная позиция, признаваемая коммунистами, — позиция ребенка, да и то ее низшая форма. Она отдана детям, которые не могут подняться до серьезности взрослых. А если взрослый человек наделяет ребячество высшим смыслом и занимается литературными экзерсисами, чувствуя при этом, что он прикасается к самовластной ценности, то ему нет места в коммунистическом обществе. В том, мире, где недопустима буржуазная индивидуальность, невозможно защитить необъяснимое ребяческое настроение взрослого Кафки. Коммунизм в принципе есть уже законченное отрицание, прямо противоположное значению творчества Кафки.

Но сам Кафка согласен

Нет ничего, что он мог бы утверждать, во имя чего он мог бы говорить: то, чем он является, — он как ничто — существует лишь в той мере, в какой он приговорен удачной деятельностью; он является отказом от удачной деятельности. Вот почему он низко склоняется перед отрицающей его властью, хотя его поклон сильнее и жестче выкрикнутой фразы; он склоняется любя, умирая и противопоставляя молчание любви и смерти тому, что не смогло бы заставить его уступить, ибо то ничто, которое не смогло бы уступить, несмотря на любовь и смерть, как раз и есть он, во всей своей самовластности.

Публикуется по книге: Жорж Батай. Литература и зло. Москва, изд-во МГУ, 1994.

< назад 1 2 3