Анжелика Синеок
Носология Франца Кафки
Одержимый страстью к обжорству и пьянству швейцарский профессор является обладателем напоминающего о смерти «немецко-богемского» носа: «Как он глотает горячий суп, вгрызается и одновременно облизывает неочищенный кусок салями, с какой серьезностью глотками попивает потеплевшее пиво, как вокруг носа выступают капельки пота. Мерзость, которую в полную меру не вкусить, с какой бы жадностью ни всматриваться и ни принюхиваться».
Мужской nasus у Кафки метафизичен, страшен, неприятен. Ему соответствует царство экзистенциального бунта. Если угодно, это нос века мировоззренческих катаклизмов, дышащий воздухом мировых катастроф, «пропитанный» богоборческими ядами эпохи. Из его крупных ноздрей вырывается ветер, хлещет кровь, он остро выдается вперед. В «Путевых дневниках» писатель вскользь говорит о том, «с какой легкостью гренадин с сельтерской при смехе идет носом». Это чуть ли не самые светлые и добрые слова о мужском носе в его наследии.
Амплуа nasus'а в кафковских произведениях — еще и звериный нюх. Идея борьбы за существование представлена нюхом осторожного животного, живущего в лабиринте («Нора»), и пытливой собаки, которая обостренным страданиями носом стремится познать законы насыщения, голода, охоты («Исследования одной собаки»). Писатель облекает нос в различные «костюмы»: «женский» решен в реалистической манере, «мужской» — в символической, «звериный» — в аллегорической. Но в любом случае, он предстает как некий документ или печать судьбы, утвержденные в невидимых простому глазу канцеляриях Суда, чье решение обжалованию не подлежит.
Гениальность любого писателя видна в мелочах — отточенных предметных деталях и вещах заведомо глупых. Кафку нужно постигать, пересчитывая, подобно Набокову, лапки превратившегося в насекомое Грегора Замзы или, на худой конец, носы. «Мелочь» вообще может незаметно обернуться пророчеством, если ей сопутствует остроумие! Поскольку грань между остроумием и пророчеством условна и они часто меняются местами, соединяясь в латинском nasus'е, неплохо было бы набросать собственно историю носа уже после Кафки.
Современная эпоха препарировала литературную «носологию» весьма избирательно и специфически: нос сохранил тотальную материальность и даже (вот бы удивился Гоголь!) право на отъединенность от тела; а его потенциальная, высвеченная кубистами и Кафкой «опасность» была нейтрализована ... окончательным овеществлением, переводом в разряд предметов обихода. Электронный нос, по запаху распознающий табак, напитки, духи, наркотики, не просто техническое изобретение. Это игрушечный nasus postmodernus, который устраивает почти всех, за вычетом тех «счастливцев праздных», которые вслед за Х.Кортасаром стремятся «продвигаться с носом», чтобы «учуять», распознать еще неведомые дали. Роман современного автора Патрика Зюскинда «Парфюмер» в известном смысле продолжает кафковскую традицию. У Кафки нос выступает в роли предвестника смерти, у Зюскинда нос гениального парфюмера уже напрямую крадет человеческие жизни.
Тайна лица, как и самая загадка творения, по-прежнему остается нераскрытой, как бы искусно на нее ни покушались. Но от этого она не перестает быть менее волнующей и притягательной: мыслители и художники продолжают выдвигать все новые и новые «сценические версии». Писатели-духовидцы сознают всю условность любого понимания, познания, «исчисления» духовного и телесного в облике человека. Эту особую мировоззренческую парадигму, пограничную область, где фантазии и действительность сливаются, образуя совершенно специфическую, равноправную им реальность — коллизии реализованной метафоры, — сам Кафка именовал словом «театр».
В великом мифологическом театре Кафка не заурядный драматург. Его «пьесы» рассчитаны не на один сезон; они относятся к разряду «вечных». Во всяком случае, к шекспировской формуле Кафка подошел творчески: актерами в его мировом театре служат не маски и не куклы, а отдельные части лица. В конце жизни писатель заметил, что такой театр ему более доступен, чем тайны горла, груди, лба и носа как таковые.