Макс Брод
Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки
Наконец, приведу еще список, составленный Кафкой собственноручно и найденный мной в моих бумагах. Прочел ли он все перечисленные здесь книги или только хотел прочесть, установить не удается. О некоторых я знаю, что он их прочел, например, Шпейера.
Вот этот список:
Ландауэр. Письма из Франции времен Революции (изд. Рютген и Ленинг).
Письма русских классиков (изд. Музарионферлаг).
Жигмонд Мориц. За спиной Бога (Ровольт).
Вильгельм Шпейер. Как мы счастливы были когда-то. Меланхолия времен года (Ровольт).
Винсент ван Гог Письма Эмилю Бернару и Полю Гогену (Швабе, Базель).
Артур Холичер. Путешествие по еврейской Палестине (С. Фишер).
Уолт Уитмен. Два тома (С. Фишер).
Аннетта Кольб. Экземпляр (С. Фишер).
Теодор Геккер. Сатира и полемика (Бреннер-ферлаг).
Делакруа. Дневники.
26 января 1911 года (не в поездке) я записываю следующий разговор с Кафкой: «„Я каждый день хочу исчезнуть с лица земли“, — говорит он. — «Чего тебе не хватает?» — «Мне хватает всего, кроме самого себя». — Он не работает. После обеда спит или смотрит журналы в музее прикладного искусства. — На вопрос, почему же его состояние столь печально, отвечает: «У меня сто тысяч неверных чувств, ужасных. Верные не получаются или существуют лишь клочками, очень слабые». — Потом мы вместе приходим к выводу, что несчастными нас делает банальная работа, которой мы зарабатываем на хлеб: она оставляет нам мало времени для творчества. Я довольно наивно прошу его все-таки не бросать литературный труд. «Попытайся; ты будешь этим заниматься?» Он не отвечает и тем самым прекращает интимную беседу. Он часто уходит в себя, замыкается — видимо, ему так нужно, я ничуть не держу на него зла за это. Держится отстраненно: идет рядом и минут десять не отвечает на вопросы, которые ему не нравятся. «Что за странные идеи появляются у тебя?» «Это так просто не скажешь». «Но если у тебя сто тысяч таких неверных чувств или идей, ты же можешь рассказать мне хотя бы об одной». Он снова молчит». — Другая моя запись: «Он не может решиться сделать простые житейские вещи, например, отправить рукопись (хотя Пауль Виглер, тогдашний редактор «Боэмии», умолял его об этом), ответить девушке, надписать видовую открытку. Потому что он хочет делать все безукоризненно! За это я им восхищаюсь. Когда такая простая вещь, по его мнению, удается ему, он совершенно счастлив, задорен, хвалит себя — равно как и других, кому удалось что-то дельное в практической жизни, кого он всегда очень превозносит, словно они великие герои. — Какое-то время он ничего так не хотел, как экономить. Очень радовался (или делал вид), когда за него платили за кофе. Разумеется, это была только забава. В действительности он был очень щедр на подарки, что доказал (к примеру) свадебным подарком мне — двадцать томов новейшего издания энциклопедического словаря Мейера; кроме того, он часто дарил дорогие книги (Стефан Георге, Гофмансталь в нумерованном издании высшего качества и т. д.)».
Однажды я записал, что его особо восхитил роман Достоевского «Подросток» («Jüngling», в то время именуемый «Halbwüchsling» и выпущенный Альбертом Лангеном) и что он громким голосом, вне себя от восторга, прочел мое начало пятой главы, фантастически-парадоксальный план героя непременно стать богатым, историю с нищим на волжском пароходе и так далее. — Среди авторов этого века Кафка, конечно, один из самых самостоятельных, своенравных (если понимать «своенравие» (Eigensinn) и как «понимание самого себя» (Sinn für das Eigene)). Но его интерес к этой пятой главе помогает понять, насколько его стилевая направленность сформировалась на основе методов Достоевского.
Кроме того, особое влияние на Кафку оказал томик «Китайской лирики» (в немецком переводе Ганса Хайльмана), вышедший как первый том серии «Чаща с плодами» в издательстве «R. Piper & Со». Благодаря взятому в нем за основу принципу пересказа стихов сдержанной прозой он дает о великолепной китайской поэзии, вероятно, более правильное и, во всяком случае, гораздо менее искусственное и принужденно-описательное впечатление, нежели стихотворные переводы Клабунда, Эренштейна, Демеля и других, и особенно посредственные тексты Бетге, к сожалению, использованные Густавом Малером в «Песни о Земле». Мне очень жаль, что эта важная книга Ганса Хайльмана давно распродана и больше не переиздается. Кафка очень полюбил эту книгу, на время предпочел всем остальным и часто с воодушевлением читал мне из нее; наконец, он мне ее подарил. Она и сегодня стоит у меня на полке. В этой книге Кафку обрадовало уже удачное вступление, из которого он мне особо любил читать совершенно дословный, еще «неотесанный» перевод одного китайского стихотворения:
Луна красивая, красивая, сидишь один,
Две ели стоят у навеса.
С юго-запада пуст слабый ветер... и т. д.
Потом из текста самой книги — древнейшее стихотворение «неизвестного поэта»: «Он снаряжается в бой». Оно начинается так: «Вставай, жена, втыкай длинную иглу в красный шелк своего шитья и неси мне мое оружие». Потом в четырех стихах описывается это оружие, которое жена подает мужу: мечи, копье, стрела и лук. Финал же Кафка изображал мимикой с бесподобно-театральной наивностью: «Теперь же трепещи и беги — ведь это грозный облик, в котором я встречу врага!»
Любимыми у Кафки были стихи Ли Тайпэ «Муж деяния», а также Сао Ханя «Три жены мандарина», Су Дунпо «Баклан» («И в ночи, когда на волнах блестит луна, задумчиво стоит баклан в воде на одной ноге. — Так человек, носящий в сердце большую любовь, все время следует за одной и той же вздымающейся и опускающейся мыслью»), но особенно — стихотворение Ян Цзэнцзая «Глубокой ночью», заключительные строки которого Кафка обычно читал тоже драматично, с юмором и своеобразным воркующим смехом:
Холодной ночью я над своей книгой позабыл, что пора ложиться.
Аромат духов с моего одеяла испарился, дрова в камине погасли.
И моя подруга, что гнев смиряла, вот уже лампу из рук моих вырывает
И меня вопрошает: «Знаешь, как поздно?»*
В этой маленькой книжечке еще много строк и строф, к которым у Кафки было особое пристрастие, и это пристрастие, если проанализировать подходящие примеры, говорит о своеобразии Кафки больше, чем пространные диатрибы о его поэтической индивидуальности. С какой взволнованностью, почти до слез, читал он нежное стихотворение о «верной супруге». Было страшно, что к возвышенному финалу («Почему я вас не знал раньше, ведь я был еще свободен!») у него сорвется голос. С несравненной прочувствованностью и совершенно своеобразным пафосом декламировал Кафка стихотворение Ду Фу «Посвящаю Ли Тайпэ»: «Тебя называют Ти Сецзэнь — Неистощимый Каплепад — и ты равен Небесному», — особенно последние строки, где описывается поэт, работающий своей кисточкой, и под конец говорится: «И когда песня окончена, вокруг тебя слышится восхищенный шепот бессмертных духов». Эта строка, произносимая Кафкой, и поныне звучит у меня в ушах; когда он произносил ее глубоким голосом, медленно, торжественно, слегка подняв руку, но притом чрезвычайно весело, — было видно, как вокруг поэта сидят гении и дивятся ему Кафка вообще любил такие моменты, где один высокий дух приносит дань почтения другому Так, он растроганно читал мне автобиографический рассказ Достоевского, как Григорович и Некрасов ночью, под утро вторгаются к еще неизвестному писателю, чтобы похвалить его повесть «Бедные люди». Чтобы завершить свои «китайские» воспоминания, упомяну еще, что порой он ставил Ду Фу выше всех других поэтов — наверно, за оттенок социального сострадания и враждебность к войне; и что, думаю, не ошибусь, усмотрев в следующих строчках Ду Фу зародыш «Императорского послания»:
«В горах на северной границе отдается грохот барабанов и литавр.
На западе все улицы заполнены всадниками и колесницами, даже для императорских гонцов путь закрыт».
Естественно, в этих строках можно услышать отзвук и еще целого ряда китайских сцен Кафки.
В своих записях за 1930 год я нашел фрагмент, который хочу привести здесь в заключение: он показывает, какие формы образ моего друга, уже более пяти лет как умершего, но все еще живущего в моей душе, принял к тому времени — образ, ставший совсем иным, однако ни в чем не отступивший от того, что с самого начала лежало в основе наших отношений.
«В ночь на новый 1930 год он мне снился. Он сказал мне: „Великий обман — в этом отношении жизнь действительно совершенна“. Я несколько раз просыпался, чтобы запомнить эту фразу, обязательно зафиксировать ее. В полусне мне казалось, что она имеет огромное значение, которое теперь, утром, ускользнуло от меня. В самом сне я жалобно возразил: „Но ведь наша дружба не была обманом?“ Тень исчезла. Потом во сне я сказал своей жене, скептически относившейся к подобным вещам: „Я ни в чем настолько не уверен, как в том, что я виделся с Кафкой“. Потом мне приснился человек с большим, неясно-белым лицом; его тело было окутано темной тканью, ноги полностью терялись во мраке. Это был не Кафка, однако у него была некая внутренняя духовная связь с ним. Он был очень приветлив со мной и говорил, как это делают некоторые старики — мудро и учтиво, проникновенно. Он принадлежал к тем, кто уже не живет на Земле. Я пожаловался, что приходится много работать, и сказал: он от этого избавлен. Он (как Ахилл в „Одиссее“) отрицательно покачал головой: мол, жизнь, даже трудную, нельзя наотрез отвергать. Я: так на том свете очень скучно? Он улыбнулся, как улыбаются ребенку: ничего подобного, дел много, очень разнообразных. Я: значит, не все делают одно и то же? Есть иерархия? Он: мы тоже трудимся, правда, в противоположном по сравнению с людьми направлении — в направлении тишины. Тут есть много ступеней. Особая радость для нас — исполненный духом голос. — Смысл этой последней фразы теперь, в состоянии бодрствования, я потерял. Но он много говорил о „радости от голоса“. — Потом я сказал: переход с этого света на тот, должно быть, ужасен. Чувствуешь себя совершенно растерянным, беспомощным. — Он это подтвердил. Особенно он советовал делать вырез в черепных костях, когда душа (после смерти) хочет освободиться. — Я подумал: Кафка в этой ситуации мне поможет. — Потом у меня возникли сомнения. Кафка любил оставлять меня в опасных ситуациях одного, как бы в педагогических целях, — например, при совместном плавании, в поездке на лодке. Помоги себе сам — говорило его лукавое выражение и жесты. — На том я проснулся».
Издание Кафки, которым я занимался, завершено. С глубоким чувством благодарности своей судьбе, как и своим помощникам, я убираю множество бумаг и стопок бумаг, десятилетиями (с перерывами) загромождавших мой письменный стол. Итак, эта часть труда моей жизни вроде бы осталась позади. Осенью 1958 года вышел пока последний том, «Письма 1902-1924», содержащий очень важные дополнительные уточнения, свидетельства, факты о жизненном пути моего друга — отнюдь не «хаотичном», а, при всех огромнейших препятствиях и приступах отчаяния, все-таки устремленном к строгому порядку и спасению.
Это о радостях жизни издателя. Что до страданий — не то что бы страдание, но все-таки неприятные чувства вызывают вещи вроде выпущенной профессором Х. Эйтгерспротом брошюры, в которой он требует «Нового порядка в произведениях Кафки». Правда, за этим сенсационно звучащим названием кроется лишь смехотворно маленькая горациевская мышь, но все-таки неприятно, когда ты вынужден ввязываться в полемику, связанную с именем, которое всегда было для тебя свято. Дело-то вовсе не столь опасно, как грозит название, явно рассчитанное на шумиху. Предполагается менять не порядок всех «произведений» Кафки, а лишь место одной-единственной главы в романе «Процесс».
ЭПИЛОГ