Макс Брод
Послесловия и примечания к роману «Замок»
Этим лист заканчивается. С краю был еще по-детски нацарапанный рисунок: мужчина держит девушку в своих объятиях, лицо девушки прижато к его груди, но гораздо больший по величине мужчина глядит поверх плеча девушки на бумагу, которую держал в руке и в которую радостно вносил какие-то суммы.
Теперь следует обратиться к явным и предполагаемым К. связям между женщинами и Замком, следовательно, — к божественному Провидению, загадочному и необъяснимому, и прежде всего в эпизоде с Сортини, в котором чиновник (Небесный Пастырь) явно требует от девушки нечто безнравственное и грязное, — эпизод, так напоминающий «Страх и трепет» Кьеркегора, — произведение, к тому же очень любимое Кафкой, которое он часто перечитывал и проникновенно комментировал в своих письмах. Эпизод с Сортини — как бы слепок с книги Кьеркегора; отсюда проистекает вывод, что Бог требует от Авраама даже преступления, принесения в жертву своего сына, и этот парадокс содействует победоносной констатации того, что категории морали и религиозности не вполне заменяют друг друга.
Несоизмеримость религиозного и житейского поведения — именно к этому подводит центральная мысль романа Кафки. Причем нельзя упускать из виду того, что Кьеркегору-христианину, в его позднейших произведениях, всегда давалось весьма четко перейти от этого конфликта несоизмеримости к отречению от земной юдоли, тогда как герой Франца Кафки упорно до изнеможения добивается того, чтобы устроить свою жизнь в соответствии с директивами, хотя прямо-таки нагло и очевидно будет отталкивать все поручения замка, хотя его подбивает на пренебрежительные суждения и высказывания о замке, все же в глубине своей души он сохраняет благоговение, что фактически подтверждает поэтическое дыхание жизни и ироничную атмосферу этого несравненного романа. Все нелестные отзывы и высказывания фактически показывают только дистанцию между человеческим постижением и Божественным Провидением, правда, с узкой перспективой, доступной человеку, причем при этом человек (К. точно такой же изгой, как семья Варнавы) по видимости преисполнен несомненным правом и тем не менее непостижимым образом постоянно остается бесправным. Перекошенно-выравненные отношения между человеком и Богом, непреодолимость дистанции между ними рациональным образом не могли быть выражены лучше (и потому кажущаяся причудливой форма романа при ближайшем рассмотрении оказывается единственно возможной), чем с помощью магического юмора описанной ситуации, так что небесное, измеренное человеческим разумом, выглядит как нечто благородное и достойное любви, словно этим нечто и господин Кламм (Ананке?) наделен самой богатой меркой, но вскоре язвительно критикуется, критически-умно и критически-глупо, так что поднебесность Замка преподносится при случае даже в высшей степени пренебрежительно (регистратура), или в жалком виде, запушенной и капризной, бессмысленной кобольдо-подобной (помощники), или мещански, но преподносится всегда с непроницаемым видом. Нюансы, которые находит Кафка для изображения «Небесного», не монотонно-пафосны, как звуки органа, а отличаются практически бесконечными и самыми тонкими оттенками, как в трагическом, так и в трагикомическом аспектах. И точно также богато-своеобразны его выразительные способы контрастирования небесного Провидения и земных неудач. «Когда творят — это всегда фальшиво» — выражение это изменено не настолько законченно, не настолько гениально, насколько убедительны тщетные попытки К. наладить подлинные отношения с деревней и Замком. Как снова и снова внезапно появляется помощь оттуда, откуда ее меньше все ожидаешь, и как — напротив — случается с планами, разрабатываемыми честно и с самыми лучшими намерениями; например, печально закончилось прикладывание к бутылке с коньяком; как самый малый соблазн ведет к гибели (ср. в «Сельском враче»: «Раз уж последовал ошибочный звон ночного колокола — это ни к чему хорошему никогда не приведет»), и как человек беспомощно прислушивается к миру, не дающему ответа или разражающемуся многочисленными ответами на его извечный вопрос о добре и зле; как незыблемо хранится в глубине его души надежда на единственно правильный путь «который мне определен и для которого я предназначен» (ср. «Пред вратами Закона») — из-за всех этих зигзагов оценок и догадок, всех препятствий, неясностей, дон-кихотства, затруднений и просто несообразностей человеческого бытия и благодаря нашей путанице еле брезжащих догадок о требованиях высших небесных сфер роман Кафки «Замок» кажется мне отлитым в форму прямо-таки с бесподобной выразительностью, абсолютной и одновременно понятной почти любому. То, что поразительные подробности многих мест романа, по-видимому, прежде всего безусловно относятся к сущности этого совершенства, не поймет только тот, кто никогда еще не пытался составить себе мнение о событиях чьей-либо жизни (например, Наполеона) и создания из них примера жизненного пути (принадлежащее любому принадлежит всему человечеству). Изо всех серьезно воспринимаемых жизненных установок особое значение имеет то, что Ольга сказала о письмах Варнавы: «Размышления, к которым они дают повод, бесконечны». Или, как это говорится в одном (вычеркнутом) месте романа: «Наберись терпения смотреть на веши безотрывно, пусть не широко открытыми глазами, и разглядишь многое; но расслабься только единожды и закрой глаза — все тотчас исчезнет в темноте».
Когда некто, как Кафка, обладающий силой и огромными способностями, с особенной энергией и побуждаемый любовью необычайной глубины (часто преисполненной горечью и тем не менее столь нежной), зорко вглядывается в мир, он, выражаясь сдержанным языком Кафки, «увидит многое, что прежде оставалось без изменения».
При публикации этого ранее неопубликованного произведения я опять придерживался основополагающей линии, изложенной мной в послесловии к «Процессу», как в факте издания, так и в способе его осуществления. Само собой разумеется, ничто мной не изменено. Исправлены только очевидные ошибки. Далее: в немногих случаях я внес разделение на главы. Впрочем, распределение на главы в рукописи обозначил сам автор, даже обозначение главы, включающий эпизод с Ольгой, сделано им. Сама рукопись заглавия не имела. В разговорах Кафка всегда называл роман «Замком».
По вышеизложенной причине последние страницы рукописи я переместил ближе к началу текста — в обрамлении страниц сцены между К. и Хансом и эпизодом Гиза-Шварцер, которые не проясняют будущее и, во всяком случае, приобрели бы достаточно самоценное значение только при дальнейшем развертывании событий.
1926 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ
Это новое издание романа «Замок» осуществлено по тем же принципам, которых придерживались при издании романа «Процесс». Оба опущенных при первом издании отрывка теперь приведены к большей связности с целым; даже ранее исключенная заключительная глава заняла свое место. Вариант начала включен в приложении вместе с рядом вычеркнутых писателем мест. Такие дополнения составили несколько больших абзацев; Кафка сам их использовал в свое время — в измененном состоянии. Эти обозначенные нами как «Фрагменты», отрывки, заключающие Приложения — парафраз эпизодов, присутствующих в основном тексте они помещены здесь в связи со значительными отклонениями от основного текста. Эти отрывки обнаружены в шестой тетради рукописи «Замка».
Упомяну еще, что начальные строки первого послесловия ссылались, само собой разумеется, на заключительную часть первого издания.
Письмо Мома только упоминается, в законченном виде оно находится в послесловии к первому изданию.
1935 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Особую благодарность за помощь в определении текста второго издания приношу Гейнцу Лолитцеру, который сотрудничал со мной также при подготовке издания первого-третьего томов.
В рукописи повествование продолжалось еще далее на несколько страниц, которые не включены в текст второго издания романа.
Эти заключительные строки романа, внезапно оборвавшиеся в середине страницы тетради имеется еще несколько пустых листов), звучат следующим образом:
Сердито махая рукой, словно пытаясь заставить замолчать надоедливую хозяйку, ничего объяснять он пока не хотел, Герстекер предложил К. пойти вместе с ним. Сначала он не обратил никакого внимания, когда К. возразил, что ему теперь надо вернуться в школу. И только когда К. по-настоящему уперся, Герстекер ему сказал, чтобы он не беспокоился, все, что ему надо, он найдет у Герстекера, место школьного сторожа он может бросить, а теперь пора наконец идти, целый день Герстекер его ждет, и его мать даже не знает, куда он делся. Постепенно уступая ему, К. спросил, за что он собирается давать ему стол и квартиру. Герстекер мимоходом сказал, что К. ему нужен как помощник на конюшне, у него самого есть другие дела, и пусть К. перестанет упираться и создавать лишние затруднения. Хочет получить плату — ему будут платить. Но тут К. окончательно уперся, как тот его ни тащил. Да ведь он ничего не понимает в лошадях. Это и не нужно, нетерпеливо сказал Герстекер и с досадой сжал руки, словно упрашивая К. следовать за ним. «Знаю я, зачем ты меня хочешь взять с собой, — сказал К., но Герстекеру дела не было до того, знает К. или нет. — Ты, видно, решил, что я могу чего-то добиться для тебя у Эрлангера». «Конечно», — сказал Герстекер. К. расхохотался, взял Герстекера под руку и дал ему увести себя в темноту.
Горница в комнате Герстекера была смутно освещена одним огарком свечи, и при этом свете кто-то, низко согнувшись под выступающими над углом косыми потолочными балками, читал книгу. Это была мать Герстекера. Она подала К. дрожащую руку и усадила его рядом с собой; говорила она с трудом, и понимать ее было трудно, но то, что она говорила...
(Конец рукописи).
В приведенном — вычеркнутом — отрывке, размером более страницы, обнаружен нижеследующий вариант состоявшегося диалога. Я привожу его, так как в миролюбивых словах матери, хотя вначале герой романа упорно отгораживается от нее молчанием, в первый раз, вероятно, можно найти мало-мальски позитивную развязку ситуации заключительной главы, которую я привел в первом издании на основании устного замечания К. В самом деле — предложение «Нельзя позволить этому человеку опуститься» имеет странное и трогательное родство с фантастической надеждой на спасение в конце романа «Процесс»: «Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствует ли он? Или пытается помочь? Одинок ли он? Или за ним стояли все?»
Упомянутый вариант диалога с Герстекером таков:
«Теперь Герстекер наконец-то счел, что пришло его время. Несмотря на то, что он все время старался получить в лице К. слушателя, начал он (по-другому он, по-видимому, не мог) довольно грубо:
— У тебя есть должность? — спросил он.
— Да, — сказал К., — очень хорошая.
— Где же?
— В школе.
— Так ведь ты землемер?
— Да. Нынешняя должность — просто временная. Я останусь там только до тех пор, пока не получу назначения на место землемера. Понятно?
— Да. И долго это еще продлится?
— Нет, нет, это может произойти в любую минуту, я говорил об этом
вчера с Эрлангером.
— Эрлангером?
— Ты же знаешь это. Не надоедай мне. Иди. Оставь меня.
— Ну да, ты говорил с Эрлангером. Я думал, что это тайна.
— С кем попало я делиться своими тайнами не стану. Это ведь ты как раз грубо окликнул меня, когда я застрял в снегу перед твоей дверью.
— Но потом я тебя отвез в трактир «У моста».