При поддержке:

Макс Брод

Послесловия и примечания к роману «Замок»

< назад 1 2 3

— Это верно, и я тебе не заплатил за поездку. Сколько ты хочешь? —

 — У тебя что — лишние деньги? Тебе в школе хорошо платят?

— Достаточно...

— Мне известно место, где тебе будут платить больше.

— У тебя, при лошадях? Благодарю. Кто тебе это сказал?

— Так ведь ты поджидал меня со вчерашнего вечера, чтобы увести.

— Тут ты очень заблуждаешься.

— Тем лучше, что я заблуждаюсь.

— Только теперь, когда я вижу тебя в бедственном положении, тебя, землемера, образованного человека — в грязной изорванной одежде, без шубы, дошедшего до того, что сердцу больно, стакнувшегося с маленькой проказницей Пепи, которая, по-видимому, тебя поддержала, только теперь я понял, что однажды сказала моя мать: «Нельзя позволить этому человеку опуститься».

— Слова хорошие. Именно поэтому я и не пойду к тебе.

Из другого вычеркнутого отрывка привожу еще характерный абзац:

— У тебя поразительный кругозор, — сказала Ольга, — ты много раз подсказывал мне то одно, то другое слово — видимо, потому, что явился из чужих краев. Ведь мы, с нашими жалкими знаниями и постоянными опасениями, вместо того чтобы защищаться, пугаемся даже из-за треска дров в печи, а когда трепещет один, в свою очередь пугаются и другие, и тогда уже никто не знает истинной причины испуга. В таком состоянии нельзя придти ни к какому правильному решению. Даже способные все обдумывать и взвешивать, — а мы, женщины, этого никогда не умели, — теряют такие способности в этом состоянии. Какое счастье для нас, что ты появился.

Впервые здесь, в деревне, К. встретил такую безграничную приветливость, но сколь ни лишен он был ее прежде и насколько ни казалась ему Ольга достойной доверия, он слушал ее не особенно внимательно. Он явился сюда не для того, чтобы принести кому-нибудь счастье; он волен помогать и по собственному своему желанию, если уж на то пошло, но никто не должен его приветствовать как вестника счастья; тот, кто это делает, путает ему его карты, полагает его способным на поступки, на которые, даже принужденный, он никогда бы не мог претендовать; при всем желании с его стороны он просто не был на это способен. Тем не менее

Ольга поправила свою ошибку, продолжив:

— Правда, подумай я тогда, я могла бы оставить в покое свои заботы, потому что ты нашел бы объяснение всему и выход из любого положения. Ты неожиданно высказываешь нечто из ряда вон выходящее, нечто прискорбно-невероятное.

1946 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Обольщение в деревне — назывался фрагмент из недавно опубликованных на немецком языке дневников Кафки (в издательстве С. Фишер) и в качестве раннего, первоначального этюда (1914 года, тогда как роман «Замок» начат никак не ранее 1917 года) соотносится с основным произведением Кафки о трагедии человека, пожелавшего жить среди людей деревни, но не укоренившегося на чужбине и не сумевшего найти свой путь к «замку», высившемуся над деревней. Что настроение почти безнадежного одиночества, возникновение рокового недоверия и недоразумений со стороны обитателей деревни — все это просвечивает уже в первоначальном этюде, показывают уже первые предложения, когда один местный житель, обращаясь к своей жене, говорит: «Я уже иду, подожди хотя бы минутку. Я хочу еще посмотреть, что этот человек здесь делает. Он — чужак, он шатается здесь совсем напрасно. Только взгляни». На что герой (фрагмента) отвечает: «Я ищу здесь гостиницу, ничего больше. Ваш муж не прав, высказываясь обо мне в подобном тоне и представляя вам, по-видимому, обо мне ложное мнение». Немного погодя женщина тихо отпустила реплику, очень схожую по форме: «Он говорит слишком много». В большей критике чужака, чем обозвать его нежелательным, пронырой, необходимости и не было.

Новое прочтение этого проникновенного, даже наркотически воздействующего фрагмента позволяет мне думать о еще более ранней стадии планирования «Замка», о связи основной концепции Кафки с произведением чешской писательницы Божены Немцовой, на которую мой литературный опыт никогда еще не указывал.

«Бабушка», весьма идиллический роман о сердечной простоте, в пражской немецкой гимназии употреблялся в качестве основного при переводе с чешского языка. Таким образом Кафка познакомился с чудесно-доверительным и при этом чистосердечным, нравственно устремленном повествовании о деревушке у подножья Гигантских гор; я также, годом позднее, прочитал его с восхищением. (Впрочем, книга вышла в нескольких немецких переводах, среди них — «Reklam Bibliothek») Странно, что в то же время, когда на чешском языке описывается крестьянская жизнь высоконравственной женщины в северо-восточной Богемии, другой немецкий писатель, один из самых значительных, Адальберт Штифтер, в автобиографической новеллистике равным образом взялся изображать в точно таком же полном жизни многокрасочном описании и одухотворить образцовым смирением крестьян юго-западной Богемии, богемских лесов, с их старыми добрыми обычаями, исконно народными традициями и религиозностью. Предположительно, Штифтер и Немцова ничего не знали друг о друге, хотя были современниками и в своем воспевании лесного уединения близки друг к другу духовно. Немцова всей своей писательской и фольклорной устремленностью боролась на стороне чешского национального возрождения — что, впрочем, не помешало ей свою «бабушку» Мотту из Гудкова охарактеризовать по-немецки возвышенно — «рыцарем духа». К ее мужу, как и к ее друзьям, тогдашние австрийские власти, против которых Штифтер лишь назидательно протестовал, относились грубо, как к политически-подозрительным. Несмотря на все различия, общее между двумя писателями несомненно: поиски правдивого, налаженного, духовно направленного бытия.

Просто-таки необычайно Кафка любил корреспонденции пылкой красивой женщины, внезапное появление которой из провинции однажды вызвало сенсацию среди различных поколений нашего времени в пражском обществе чешских патриотов и ревнителей чешского языка. Ее несчастливый брак, ее чувственная пылкая любовь к близким по убеждениям друзьям, ее нежная забота о своих детях, ее взлеты и падения, эта ее, в противоположность скорее старомодной манере письма, бурно захлестывающая жизнь, ее ранний закат — все это были обстоятельства, которые всколыхнули в Кафке пылкое понимание и сочувствие. Часто читал он мне из этих писем, которые (насколько мне известно) до сих пор не переведены, несмотря на то, что принадлежат к значительным свидетельствам мятущейся души. Более того, теперь мне кажется, что основной замысел романа Кафки «Замок» несет черты, которые, вероятно, исходят из неосознанного воздействия того самого вначале обязательного, а затем увлеченного гимназического изучения романа «Бабушка». Что Кафка был подвержен этому влиянию, он неоднократно удостоверял в своих дневниках, часто с преувеличенной добросовестностью, даже с оттенком трогательного сознания своей вины. Известна связь, которую он считал несомненно установленной между своим романом «Америка» и «Давидом Копперфильдом» Диккенса. По моим впечатлениям, он шел гораздо дальше, словно играючи, в подчеркивании этой зависимости. Еще менее определенно, хотя следы несомненны, в дальнейшем указано влияние на концепцию «Замка» старой классической повести, что, кажется, не замечено им самим. Тем не менее он неоднократно упоминал писательницу в письмах к Милене.

В «Бабушке» Немцовой люди живут в своей деревне и не имеют непосредственного доступа к владелице Замка. В Замке говорят по-немецки, в деревне по-чешски. Одно это вызывает отчуждения. Так получилось, что княгиня лишь временами живет в Замке: большей частью она в дальних путешествиях — в Вену, в Италию. Эпизод, в котором бабушка. рассказывает о своей юности, — самое замечательное место в книге, там повествуется о прямо-таки волшебном внезапном появлении доброго кайзера Иосифа II среди озадаченных деревенских жителей. Словно звезда дальних миров пролетел он мимо. Княгиня, владелица деревни, — тоже вполне благосклонный, правящий со знанием дела человек, так сказать, соратница Иосифа II; но между ней и крестьянами (здесь совершенно явная аналогия с «Замком» Кафки) толпится подозрительная шайка камердинеров, замковых служителей, эгоистичных, чванных бюрократов-мошенников. Сама того не желая, княгиня не разъединена с народом, — оставаясь недоступной, неинформированной. Именно лишь главная фигура книги, бабушка, прорвала изоляцию, проникла к княгине и в конце концов добилась возвращения ей ее прав, — нечто вроде того, как все время ищет, но, правда, так и не находит герой кафковского «Замка», поскольку роман Немцовой принадлежит поколению, которое с большей убежденностью имело право основываться на вере в «доброго человека» и в его будущность, чем это позволяет наш кризисный век.

Но в изображении челяди, толпящейся между владелицей замка и крестьянством, обнаруживается соответствие между старым и новым произведениями, ошеломляющие подробностями. Центром деревенского общественного мнения у Немцовой, как и у Кафки, является местная трактирщица. Покой нарушен молодым итальянским подхалимом из дворни, упорно преследующем Христель, прекрасную дочь трактирщика, сделавшим ей точно такое же безнравственное предложение, как в романе Кафки — девушке Амалии тот служитель Замка, который, на удивление, также носит итальянскую фамилию (единственную в романе): Сортини. О странно-противоречивом эпизоде с Сортини в кафковском «Замке» написано много; по-видимому, несколько прояснится, если для сравнения привлечь в виде несложного примера «историю» из романа «Бабушка». У Немцовой юная девушка также подверглась откровенным притязаниям служителя замка, но при этом ей также было не по себе; она по праву опасалась из столкновения происходящего риска, влияния и мести могущественного человека. Например, когда она рассказывает бабушке о происшествии, в этом особенно много сродственной сходности с повествованием Кафки. Я процитирую несколько фраз, сказанных Христель: «Только подумайте, итальянец-бездельник приходит к нам каждый день пить пиво. В этом нет ничего плохого, ведь трактир для всякого, но вместо того чтобы, как полагается порядочному человеку, сидеть за столом, он пристает ко мне. Куда я ни повернусь, он преследует меня по пятам. Мой отец корчит кислую мину, но вы его знаете, он — человек добрый, не обидит и цыпленка и не способен дать отпор посетителю, особенно — из замка».

Мне кажется, что здесь недвусмысленно, достаточно ясно зазвучала мелодия «Замка» Кафки. Так и в дальнейшем еще частенько следует покаяние Христель в том, что она, собственно говоря, сделала от чистого сердца, — или дает лапидарное описание хода вещей в замке, рассказывая, как стараются одолеть служителей наверху: «Это наша единственная надежда. Если найти с ними общий язык, может быть, помощь будет ими оказана; но уже частенько происходило, что они допрашивают и не помогают; потом они кратко заявляют, что это невозможно, чем и приходиться удовольствоваться». — Здесь, вероятно, читатель заметит, что привычному реализму Немцовой также не совсем чуждо нечто таинственное, которое затем столь ужасающе разрастается у Кафки. Конечно, у Кафки имелось побуждение, которое, как я полагаю, возникнув из юношеских штудий, переработано совершенно самостоятельно и которое, пусть даже невелико различие в том, что владелицу замка у Немцовой видят редко, а владелец Замка у Кафки вообще не виден, впрочем, не должно оказаться преуменьшенным благодаря моим замечаниям.

< назад 1 2 3