Макс Брод
Послесловия и примечания к роману «Замок»
Это верно, и я тебе не заплатил за поездку. Сколько ты хочешь?
У тебя что лишние деньги? Тебе в школе хорошо платят?
Достаточно...
Мне известно место, где тебе будут платить больше.
У тебя, при лошадях? Благодарю. Кто тебе это сказал?
Так ведь ты поджидал меня со вчерашнего вечера, чтобы увести.
Тут ты очень заблуждаешься.
Тем лучше, что я заблуждаюсь.
Только теперь, когда я вижу тебя в бедственном положении, тебя, землемера, образованного человека в грязной изорванной одежде, без шубы, дошедшего до того, что сердцу больно, стакнувшегося с маленькой проказницей Пепи, которая, по-видимому, тебя поддержала, только теперь я понял, что однажды сказала моя мать: «Нельзя позволить этому человеку опуститься».
Слова хорошие. Именно поэтому я и не пойду к тебе.
Из другого вычеркнутого отрывка привожу еще характерный абзац:
У тебя поразительный кругозор, сказала Ольга, ты много раз подсказывал мне то одно, то другое слово видимо, потому, что явился из чужих краев. Ведь мы, с нашими жалкими знаниями и постоянными опасениями, вместо того чтобы защищаться, пугаемся даже из-за треска дров в печи, а когда трепещет один, в свою очередь пугаются и другие, и тогда уже никто не знает истинной причины испуга. В таком состоянии нельзя придти ни к какому правильному решению. Даже способные все обдумывать и взвешивать, а мы, женщины, этого никогда не умели, теряют такие способности в этом состоянии. Какое счастье для нас, что ты появился.
Впервые здесь, в деревне, К. встретил такую безграничную приветливость, но сколь ни лишен он был ее прежде и насколько ни казалась ему Ольга достойной доверия, он слушал ее не особенно внимательно. Он явился сюда не для того, чтобы принести кому-нибудь счастье; он волен помогать и по собственному своему желанию, если уж на то пошло, но никто не должен его приветствовать как вестника счастья; тот, кто это делает, путает ему его карты, полагает его способным на поступки, на которые, даже принужденный, он никогда бы не мог претендовать; при всем желании с его стороны он просто не был на это способен. Тем не менее
Ольга поправила свою ошибку, продолжив:
Правда, подумай я тогда, я могла бы оставить в покое свои заботы, потому что ты нашел бы объяснение всему и выход из любого положения. Ты неожиданно высказываешь нечто из ряда вон выходящее, нечто прискорбно-невероятное.
1946 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Обольщение в деревне назывался фрагмент из недавно опубликованных на немецком языке дневников Кафки (в издательстве С. Фишер) и в качестве раннего, первоначального этюда (1914 года, тогда как роман «Замок» начат никак не ранее 1917 года) соотносится с основным произведением Кафки о трагедии человека, пожелавшего жить среди людей деревни, но не укоренившегося на чужбине и не сумевшего найти свой путь к «замку», высившемуся над деревней. Что настроение почти безнадежного одиночества, возникновение рокового недоверия и недоразумений со стороны обитателей деревни все это просвечивает уже в первоначальном этюде, показывают уже первые предложения, когда один местный житель, обращаясь к своей жене, говорит: «Я уже иду, подожди хотя бы минутку. Я хочу еще посмотреть, что этот человек здесь делает. Он чужак, он шатается здесь совсем напрасно. Только взгляни». На что герой (фрагмента) отвечает: «Я ищу здесь гостиницу, ничего больше. Ваш муж не прав, высказываясь обо мне в подобном тоне и представляя вам, по-видимому, обо мне ложное мнение». Немного погодя женщина тихо отпустила реплику, очень схожую по форме: «Он говорит слишком много». В большей критике чужака, чем обозвать его нежелательным, пронырой, необходимости и не было.
Новое прочтение этого проникновенного, даже наркотически воздействующего фрагмента позволяет мне думать о еще более ранней стадии планирования «Замка», о связи основной концепции Кафки с произведением чешской писательницы Божены Немцовой, на которую мой литературный опыт никогда еще не указывал.
«Бабушка», весьма идиллический роман о сердечной простоте, в пражской немецкой гимназии употреблялся в качестве основного при переводе с чешского языка. Таким образом Кафка познакомился с чудесно-доверительным и при этом чистосердечным, нравственно устремленном повествовании о деревушке у подножья Гигантских гор; я также, годом позднее, прочитал его с восхищением. (Впрочем, книга вышла в нескольких немецких переводах, среди них «Reklam Bibliothek») Странно, что в то же время, когда на чешском языке описывается крестьянская жизнь высоконравственной женщины в северо-восточной Богемии, другой немецкий писатель, один из самых значительных, Адальберт Штифтер, в автобиографической новеллистике равным образом взялся изображать в точно таком же полном жизни многокрасочном описании и одухотворить образцовым смирением крестьян юго-западной Богемии, богемских лесов, с их старыми добрыми обычаями, исконно народными традициями и религиозностью. Предположительно, Штифтер и Немцова ничего не знали друг о друге, хотя были современниками и в своем воспевании лесного уединения близки друг к другу духовно. Немцова всей своей писательской и фольклорной устремленностью боролась на стороне чешского национального возрождения что, впрочем, не помешало ей свою «бабушку» Мотту из Гудкова охарактеризовать по-немецки возвышенно «рыцарем духа». К ее мужу, как и к ее друзьям, тогдашние австрийские власти, против которых Штифтер лишь назидательно протестовал, относились грубо, как к политически-подозрительным. Несмотря на все различия, общее между двумя писателями несомненно: поиски правдивого, налаженного, духовно направленного бытия.
Просто-таки необычайно Кафка любил корреспонденции пылкой красивой женщины, внезапное появление которой из провинции однажды вызвало сенсацию среди различных поколений нашего времени в пражском обществе чешских патриотов и ревнителей чешского языка. Ее несчастливый брак, ее чувственная пылкая любовь к близким по убеждениям друзьям, ее нежная забота о своих детях, ее взлеты и падения, эта ее, в противоположность скорее старомодной манере письма, бурно захлестывающая жизнь, ее ранний закат все это были обстоятельства, которые всколыхнули в Кафке пылкое понимание и сочувствие. Часто читал он мне из этих писем, которые (насколько мне известно) до сих пор не переведены, несмотря на то, что принадлежат к значительным свидетельствам мятущейся души. Более того, теперь мне кажется, что основной замысел романа Кафки «Замок» несет черты, которые, вероятно, исходят из неосознанного воздействия того самого вначале обязательного, а затем увлеченного гимназического изучения романа «Бабушка». Что Кафка был подвержен этому влиянию, он неоднократно удостоверял в своих дневниках, часто с преувеличенной добросовестностью, даже с оттенком трогательного сознания своей вины. Известна связь, которую он считал несомненно установленной между своим романом «Америка» и «Давидом Копперфильдом» Диккенса. По моим впечатлениям, он шел гораздо дальше, словно играючи, в подчеркивании этой зависимости. Еще менее определенно, хотя следы несомненны, в дальнейшем указано влияние на концепцию «Замка» старой классической повести, что, кажется, не замечено им самим. Тем не менее он неоднократно упоминал писательницу в письмах к Милене.
В «Бабушке» Немцовой люди живут в своей деревне и не имеют непосредственного доступа к владелице Замка. В Замке говорят по-немецки, в деревне по-чешски. Одно это вызывает отчуждения. Так получилось, что княгиня лишь временами живет в Замке: большей частью она в дальних путешествиях в Вену, в Италию. Эпизод, в котором бабушка. рассказывает о своей юности, самое замечательное место в книге, там повествуется о прямо-таки волшебном внезапном появлении доброго кайзера Иосифа II среди озадаченных деревенских жителей. Словно звезда дальних миров пролетел он мимо. Княгиня, владелица деревни, тоже вполне благосклонный, правящий со знанием дела человек, так сказать, соратница Иосифа II; но между ней и крестьянами (здесь совершенно явная аналогия с «Замком» Кафки) толпится подозрительная шайка камердинеров, замковых служителей, эгоистичных, чванных бюрократов-мошенников. Сама того не желая, княгиня не разъединена с народом, оставаясь недоступной, неинформированной. Именно лишь главная фигура книги, бабушка, прорвала изоляцию, проникла к княгине и в конце концов добилась возвращения ей ее прав, нечто вроде того, как все время ищет, но, правда, так и не находит герой кафковского «Замка», поскольку роман Немцовой принадлежит поколению, которое с большей убежденностью имело право основываться на вере в «доброго человека» и в его будущность, чем это позволяет наш кризисный век.
Но в изображении челяди, толпящейся между владелицей замка и крестьянством, обнаруживается соответствие между старым и новым произведениями, ошеломляющие подробностями. Центром деревенского общественного мнения у Немцовой, как и у Кафки, является местная трактирщица. Покой нарушен молодым итальянским подхалимом из дворни, упорно преследующем Христель, прекрасную дочь трактирщика, сделавшим ей точно такое же безнравственное предложение, как в романе Кафки девушке Амалии тот служитель Замка, который, на удивление, также носит итальянскую фамилию (единственную в романе): Сортини. О странно-противоречивом эпизоде с Сортини в кафковском «Замке» написано много; по-видимому, несколько прояснится, если для сравнения привлечь в виде несложного примера «историю» из романа «Бабушка». У Немцовой юная девушка также подверглась откровенным притязаниям служителя замка, но при этом ей также было не по себе; она по праву опасалась из столкновения происходящего риска, влияния и мести могущественного человека. Например, когда она рассказывает бабушке о происшествии, в этом особенно много сродственной сходности с повествованием Кафки. Я процитирую несколько фраз, сказанных Христель: «Только подумайте, итальянец-бездельник приходит к нам каждый день пить пиво. В этом нет ничего плохого, ведь трактир для всякого, но вместо того чтобы, как полагается порядочному человеку, сидеть за столом, он пристает ко мне. Куда я ни повернусь, он преследует меня по пятам. Мой отец корчит кислую мину, но вы его знаете, он человек добрый, не обидит и цыпленка и не способен дать отпор посетителю, особенно из замка».
Мне кажется, что здесь недвусмысленно, достаточно ясно зазвучала мелодия «Замка» Кафки. Так и в дальнейшем еще частенько следует покаяние Христель в том, что она, собственно говоря, сделала от чистого сердца, или дает лапидарное описание хода вещей в замке, рассказывая, как стараются одолеть служителей наверху: «Это наша единственная надежда. Если найти с ними общий язык, может быть, помощь будет ими оказана; но уже частенько происходило, что они допрашивают и не помогают; потом они кратко заявляют, что это невозможно, чем и приходиться удовольствоваться». Здесь, вероятно, читатель заметит, что привычному реализму Немцовой также не совсем чуждо нечто таинственное, которое затем столь ужасающе разрастается у Кафки. Конечно, у Кафки имелось побуждение, которое, как я полагаю, возникнув из юношеских штудий, переработано совершенно самостоятельно и которое, пусть даже невелико различие в том, что владелицу замка у Немцовой видят редко, а владелец Замка у Кафки вообще не виден, впрочем, не должно оказаться преуменьшенным благодаря моим замечаниям.