Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага первая. Америка «Америки».
В гавани его встречает «такая высокая» статуя Свободы с мечом в подъятой руке. Что это — ошибка, описка Кафки или — она несет Карлу Россману не мир, но меч? И — действительно — этот дамоклов меч наличествует над героем на протяжении всего романа.
Итак, каков внешний антураж романа? Гавань со статуей Свободы, огромные небоскребы, широкие, полные автомобилей и народу улицы, грандиозный отель, праздничные шествия и манифестации, особняки и безработные, трущобы и проститутки, гигантские виадуки мостов, юноши, работающие днем и ночью, продавец, посвящающий ночи учебе... Все это почерпнуто Францем Кафкой из лекции об Америке с картинками «волшебного фонаря» да немногих книг, в частности — автобиографии Бенджамена Франклина. Скудный, если не сказать больше, материал. Но самый главный — человеческий — материал был всегда под рукой у автора — это он сам, его представления о добре и зле, его предусмотрительность и внешность, способность наделять героя собственными чертами и неумение противостоять злу — силой.
На ковре-самолете фотографии Кафка переправляется через океан, и там уже ее двухмерность приобретает глубину, пусть не до горизонта, а хотя бы до задника сцены — автор недаром в главе последней так старательно описывает фотографию не Оклахомского театра даже, а лишь ложу в нем президента Соединенных Штатов Америки. И тут же — описание медальона с изображением одного из них — автор не упускает возможности продемонстрировать и еще одну фотографическую достоверность «американского» романа. Не стоит преувеличивать наивности автора; в конце концов, нам неизвестен вариант названия романа, буде он опубликован при жизни Франца Кафки. Нам же еще раз остается кивком подтвердить деловое чутье публикатора и друга писателя — Макса Брода: в послевоенной Европе, разрушенной и обнищавшей, одно только слово — «Америка» способно было вызвать и интерес, и надежду на известность. Кроме того, американцы, слепо и безоговорочно влюбленные в свою страну, также не могли пропустить без внимания роман с подобным названием. Макс Брод родился и умер под знаком Меркурия — сообразительного и делового.
Может быть, это даже и хорошо — не выписанная четким почерком Америка не отвлекает читателя от главного: героя, выброшенного в это сценическое пространство, полное обычных человеческих страстей и привычек. Наша любовь к рассматриванию фотографий помогает и здесь: неторопливость побуждает к глубине мышления, глубина мысли — к постижению замысла автора.
Глава третья
КАК УДАЛИТЬ СЕКСУАЛЬНУЮ ТАТУИРОВКУ
Давайте будем более точны и правдивы: все мы — родом из секса. Другое дело — если секс обнаруживается на пограничье с детством, в крайнем случае — с юностью.
Так или иначе, завязкой романа «Америка» служит повод сексуальный: Карла Россмана соблазнила-совратила служанка. Напомним: ему -16 лет, а у него уже есть ребенок.
Дневник Франца Кафки. 10 апреля 1922 года: «В юности я был так неискушен и равнодушен в сексуальном отношении (и очень долго оставался бы таким, если бы меня насильно не толкнули в область сексуального), как сегодня, скажем, в отношении теории относительности. Меня удивляли только мелочи — и то лишь после долгого обучения, например, что именно те женщины, которые на улице казались мне самыми красивыми и самыми нарядными, непременно должны быть дурными» (пер. Е. Кацевой). Данное признание имеет непосредственное отношение к роману, мало того — совпадаемость реалий, вымышленных, литературных и упоминаемых в дневнике, заставляют нас внимательнее относиться к ним. Франц Кафка — не тот человек и не тот писатель, который открещивается от своего жизненного опыта, хотя таковая попытка — на первый взгляд — именно присутствует в романе. Но — будем последовательны.
Итак, совращение — соблазнение. Макс Брод свидетельствует призрачно-прозрачно о некоем любовном опыте 16-летнего Франца Кафки с француженкой-гувернанткой. Однако, приверженный искренности писатель в письме к Фелиции Бауэр, своей дважды невесте, упоминает о сцене, разыгравшейся в семействе, когда в его присутствии родители выговаривали их служанке за «неподобающее» поведение». И хотя Карл Россман отправляет этот случай — после единственного воспоминания, причем по чужой инициативе, на периферию сознания, как видим, Кафке даже перед смертью, за два года до нее, не удается отделаться от юношеского сексуального опыта.
А еще через несколько страниц Карл борется в ночи с юной Кларой — уж не напоминание ли это «первой ночи» и юной продавщицы, выпавшее к нему из 1903 года?
История отношений Карла и Терезы — совсем иное. Дружба с этой деловой, работящей девушкой напоминает, пожалуй, до определенного момента достаточно платонические отношения со своей дважды невестой.
Но... Парижские путевые записи посвящаются в немалой степени публичным домам, а дневник 19 ноября 1913 года прямо-таки вопиет: «Я нарочно хожу по улицам, где есть проститутки. Когда я прохожу мимо них, меня возбуждает эта далекая, но тем не менее существующая возможность пойти с одной из них. Это вульгарно? Но я не знаю ничего лучшего, и такой поступок кажется мне в сущности невинным и почти не заставляет меня каяться. Только хочу я толстых, пожилых, в поношенных, но благодаря разным накидкам кажущихся пышными платьях. Одна из них, по-видимому, знает меня. Я встретил ее сегодня после обеда, она была еще не в профессиональном наряде, непричесанная, без шляпы, в простой рабочей блузе, как кухарка, и несла большой сверток, вероятно, белье к прачке. Ни один человек, кроме меня, не нашел бы в ней ничего соблазнительного. Мы мельком посмотрели друг на друга. Теперь, вечером, когда стало прохладно, я увидел ее на противоположной стороне узкого, ответвлявшегося от Цельнергассе переулка, где она обычно поджидала клиентов; она была в облегающем, желто-коричневом платье. Я дважды оглянулся на нее, она ответила на мой взгляд, но я прямо-таки сбежал от нее» (пер. Е. Кацевой).
И вот в романе «Америка» появляются: пышная пожилая «фрау старшая кухарка» и «роскошная» неряшливая Брунельда, которую герой «сдает», как в ломбард, в «заведение» — вся эта сцена исполнена столь достоверно и насмешливо, что вполне можно представить грустную улыбку Франца Кафки, таким образом избавлявшегося от своих сексуальных порывов.
Глава четвертая
МОЙ ДЯДЯ — ДИККЕНС?
Как бы мы ни обсуждали вместе с Францем Кафкой «дэвид-коппер-филдовскую» фонограмму романа, нам придется признать главное: герои Диккенса живут в одном и том же мире, несмотря на все их отличия морального и социального порядка. Герои романа «Америка» — это планеты, вращающиеся по собственным, не совпадающим с другими, орбитам. Да, иногда их орбиты пересекаются, но тут же выясняется, что это — или звезды разной величины, причем часто скорее мнимой, чем действительной, или атмосфера одной планеты противопоказана другим, и электромагнитная природа колебаний имеет разную частоту. Особенно показателен в этом отношении «Кочегар», первая глава романа. Все собравшиеся в корабельной канцелярии связаны общественными или личными отношениями, но отношения их друг к другу не адекватны: говоря, каждый слышит себя, а не собеседника. Конечно, все дело в том, что у каждого героя — своя точка отсчета, отсчет идет от самого себя, и достучаться — достучаться до другого — весьма затруднительно. На каком-то этапе, например, Карл не понимает, но доверяет точке зрения кочегара; не выслушав даже противолежащей стороны, он просто привык доверять своему сердцу, готовому пригреть любого бедолагу — чистый поток омывает и правых, и виноватых. Но в то же время Карл укоряет дядю в том, что тот не совсем прав, судя обстоятельства своих отношений с европейскими родственниками. Официальные лица в канцелярии поступают каждый по своему разумению и «электромагнитной» силе.
Творческий прием Франца Кафки — снабжать своих героев в первую очередь арсеналом второстепенных аргументов и привходящих обстоятельств, ибо он понимает главный довод дипломатии, повод всегда — поверх причины.
И здесь вполне уместен упрек, который каждый из героев Кафки мог бы предъявить своему визави: «Ну, ты, брат, открыл Америку». Это действительно так: высказывается лежащее на поверхности, но под ним — зияющая бездна ловушки, грозная опасность бездны, страшный оскал фатума. В этом писатель следует обыкновению природы, обращающей к нам в первую очередь маску красоты или безобразия (на наш взгляд) и лишь по прошествии времени и усилий — шестерни и тяги космического механизма. Мы — не слишком удачные ученики природы, мало того — иногда ленивые или небрежные. Кроме того, мы пошли дальше этикета, уравновесив его лицемерием. Умение лгать другим придает нам смелости лгать и себе, а уж с этой карусели спрыгнуть затруднительно.
Ложная мысль — ложная речь — ложный поступок — вот, оказывается, три кита, держащих землю. Как же все-таки населению планеты удается справиться с трехглавым драконом? Очень просто. Например — история христианства: «Что есть Истина?» Множество маленьких истин запутывается клубком, расставляет на нас петли и ловушки, душит в объятиях, как Лаокоона, сжимая и разжимая кулаки сильных, вскидывая и клоня головы — гордых, пряча в раковинах одиночества — умных.
Вот что делает писатель с Карлом Россманом — испытывает его плотью, зажиточностью, бедностью, людской несправедливостью и неблагодарностью, в конце концов, даже юностью, ибо не предоставив ему возможности испытать зрелость и старость, приобрести обычный человеческий опыт, наделать кучу уже заведомых и задуманных ошибок, не искупить ни единой вины, не обрести радости и горя в детях, он отправляет юношу в дальнее-дальнее путешествие, из которого, похоже, не будет возврата.
Разве Диккенс так поступает со своими героями? Разве может он огорчить и без того несчастного читателя?
Вот и Кафка находит окольный путь литературы утешительства, медный обол, чеканенный нам при жизни. Но, нагромождая в главе последней массу фантастических, пусть по отдельности и вполне реальных, подробностей, он говорит читателю: «Не верь мне... Ведь ты видишь, что я просто подаю тебе лепту, я стараюсь, как только могу, но у меня плохо получается — я заигрываюсь, перехожу все границы, ибо моя недосказанность и моя разговорчивость — две стороны одной медали, одна ложь влечет за собой другую и умножает призраки мира».
Лучше бы Кафка написал рождественскую сказку!.. Стоп! А разве она не перед нами — роман «Америка», сказка об Америке, сказка о райской жизни, которая ожидает всех в конце концов, в самом конце... В этом нет ничего удивительного, Кафка и писал всю жизнь сказки; сказочны даже его письма, некоторые из них написаны с андерсеновскими подробностями. В таком роде написало письмо сестре Валерии:
«Милая Валли, стол, стоявший у печки, я только что отодвинул, потому что там слишком жарко даже вечно холодной спине; моя керосиновая лампа горит замечательно, шедевр — как козней лампы, так и покупки, она — из позаимствованных и собранных вместе отдельных частей, конечно, не мной — как бы я это осуществил! У лампы — головка огромная, словно чайная чашка, и конструкция, при которой ее можно зажечь, не сняв стекла и колпака; собственно говоря, у нее только тот недостаток, что ее не зажечь без керосина, но ведь мы по-другому и не поступаем, и так я сижу и занимаюсь твоим, теперь уже старым письмом. Тикают часы, даже с тиканьем я свыкся, впрочем, слышно оно очень редко, обычно тогда, когда я поступаю особенно достойно; они, эти часы, относятся ко мне лично известным образом, как вообще многие вещи в комнате, только вот сейчас они, с тех пор, как я расторг отношения(или точнее: с тех пор, как меня известили о расторжении этой связи, что в любом отношении неплохо и, впрочем, осложнило многочисленные описываемые обстоятельства), кое что стало от меня отворачиваться, прежде всего — календарь, изречения которого я уже родителям приводил. В последнее время он словно переродился или вовсе заскрытничал, потребуется, например, срочно его совет, идешь к нему, и он ничего не скажет, кроме, например: «торжество Реформации», что, вероятно, тоже имеет очень глубокий смысл, если суметь его обнаружить; но он коварно — ироничен, на днях, например, я читал что-то и наткнулся на идею, показавшуюся мне весьма недурной или во всяком случае весьма многозначительной, настолько, что я пожелал вопросить об этом календарь (по столь случайному поводу он ответил мне только на исходе дня, точно листок календаря отвечает к определенному часу). «Многое отыщет слепая курица и т.д.» — заявил он; в другой раз я пришел в ужас из-за расчета угля, после чего он возвестил: «Счастье и удовлетворенность — это блаженство жизни», — в чем, конечно, наряду с иронией таилось оскорбленное тупоумие, он нетерпелив, он не в состоянии перенести, когда я ухожу, но, может быть, впрочем, только потому, что не хочет затруднять мне расставание; по-видимому, следом за листком календаря исчезает картинка моего оборвавшегося дня, который я уже не увижу и который отмечен чем-нибудь вроде: «Предопределено Господом и т.д.»