Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».
Глава шестая
У ВРАТ ЗАКОНА
Это — небольшая, всего в одну страничку притча 1914 года. Она полностью помещена в главу «В соборе» романа «Процесс».
Притча — всегда лакомый кусочек для читателя и исследователя. Она, как и путешествие, расширяет горизонты. Если бы потребовалось понапрасну похвалить Франца Кафку, можно было бы направить его по руслу библейской притчеобразности. Боюсь только, что ни мелководье, ни узость этого русла не дали бы ходу его загруженному по самую ватерлинию галеону.
Вот почему так затруднителен разговор о религиозности Франца Кафки — ни одна религия мира, кроме, разве что, дзен-буддизма, не равноценна его собственной «религии», да и сам этот термин в общем-то непригоден почти, как и прочие, вроде — «мировоззрение», «учение», «философия» и т.д. Кафка был полон ощущения синкретизма природы, которое определяло стиль и способ его мышления. «Все веши, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины». Это — замечательное признание. Редкий мыслитель набирается такой смелости и такой честности, чтобы не объявить себя хотя бы частичкой истины и на основании этого не увлекать за собой племена и народности. Честолюбие же Кафки, обращенное не на роль слепого, поводыря слепых, а на врожденную интуицию дознавателя, признавалось далее: «Попробуй-ка удержать их, попробуй-ка держать траву и самому держаться за нее, если она начинает расти лишь с середины стебля» (Пер. Е.Кацевой). И тот неугасимый свет, струящийся из врат Закона, — имеет ли он источник? Да и свет ли это Закона? Почему писатель, кроме того, что он неугасим, больше ничего не сообщает о свете? Скромность агностика (припомним-ка, что он читывал Гекселя) или свет — Божественный? Но неугасимый требует своего продолжения — непостижимый, ибо — вечный. Может быть, в самом деле речь идет о вечности, но, как мы уже сказали выше, вечность, не имеющая корней, непостижима для Кафки. Круг замкнулся, и, следовательно, в рамках этой притчи нам нет смысла вслед за Кафкой, сказавшим все, что он хотел в данном случае сказать, разбираться в устремленностях поселянина и привратника, пошедших на пользу праху.
Но:
«— Нет, — сказал священник, — не следует все принимать за истину, надо только осознать необходимость всего.
-Печальный выход! — сказал К. — Ложь возводится в систему.
К. сказал это, как бы подводя итог, но окончательные выводы не сделал» (пер.Райт-Ковалевой).
Детерминизм священника напоминает о любимце Франца Кафки Спинозе: «В природе вещей нет ничего случайного», интуитивизм К. — Ф. Шеллинга и Э. Гартмана. Кафка вместе с К. подводит итог, но окончательного вывода не делает. И эта фраза дорогого стоит — она столь же поэтична, сколь искренна и свободна. Но если искренность не исключает религиозности, то свободная мысль в рамках религии напоминает не мощное течение, а участок реки, который застолбил золотоискатель.
А чего стоит признание священника в соборе, что он — тюремный капеллан? Зато — откровенная, странная деталь. Логически, в рамках предпоследней главы, весь эпизод — последняя (она же и первая) исповедь К. перед казнью. Вот только кто — исповедник? Боюсь, что Франц Кафка — в своем ключе — поменял местами исповедника и исповедуемого. Ведь как упрек звучат слова К., обращенные к священнику: «Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию ты служишь». И только через несколько страниц священник отвечает ему: «Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь». Этими словами глава заканчивается — словно отпущение грехов К. «Правда, К. ничуть не сомневался в добрых намерениях священника... Вполне возможно, что священник дает ему вполне приемлемый и решающий совет например, расскажет ему не о том, как можно повлиять на процесс, а о том, как из него вырваться, как обойти его, как начать жить вне процесса». Что, К. не понимает даже значения этой встречи или только делает вид? Ведь совсем недавно священник сообщил ему, что «разбирательство постепенно переходит в приговор», а приговор известен — смерть. Словно разбирательство — прядение нити мойрами Клито и Лахезис, а приговор исполняет неумолимая Атропа своим острым инструментом. «Вот оно как, — сказал К. и низко опустил голову».
Теперь давайте еще раз обратимся к Приложению к роману и в главе «Поездка к матери» прочтем следующее мать — «даже К. при своем посещении чуть ли не с отвращением отметил легкие признаки этого — стала чрезвычайно благочестивой». Отвращение к религиозному благочестию К. Макс Брод недаром вывел за рамки романа — его основного текста Он посвятил даже специальную работу мировоззрению друга «Вера и учение Франца Кафки». Роман же ничуть не свидетельствует о религиозности Йозефа К. и даже когда речь идет о церкви, то лишь потому, что приезжий из южной Италии (Сицилия?) хочет осмотреть достопримечательности собора.
«— А зачем тебе в собор? — спросила Лени.
К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать, как Лени его перебила.
— Тебя затравили! — сказала она.
— Да, меня затравили!»
Высказыванием Лени Франц Кафка подтверждает, что его герой только под страхом смерти посещает обитель Бога. Последняя исповедь и соборование.
Может быть, каждому из нас следовало бы припомнить о первом своем добровольном посещении церкви. Что-что, если уж не ожидание чуда, то надежда на таинственное открытие имеет место. И — если не страх, то — некоторая боязливость.
«На соборной площади было пусто. К. вспомнил, как еще в детстве замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь, шторы почти всегда были опушены». По-видимому, в детстве К. (и Франц Кафка) — пусть с родителями — посещал собор. Вот что пишет Кафка в «Письме к отцу»: «Вот каков был материал, который должен был питать веру». Не отсюда ли отвращение к религиозному благочестию?
Далее: «Когда К. осветил фонариком всю остальную картину, он увидел положение во гроб тела Христова, в обычной трактовке».
Мало того, что уже выше упомянут распятый Христос литературы XX века, замечательно это выражение: «в обычной трактовке», т.е. в обычной позе, вот она, юдоль земная — указывает Кафка Йозефу К., и хотя меч рыцаря с соборной картины вскоре обернется мясницким ножом палача, это ведь Кафка говорит своему алтер эго: «Неужели ты за два шага уже ничего не видишь?» Даже мужества открытых глаз, присущего Кафке, было ему недостаточно, он упрекал себя в неспособности провидеть, хотя укорить его в этом следует только в самом конце списка писателей.
Притча из соборной главы притягивает и завораживает. Это — дзен — буддийский коан.
Сравним:
«Однажды Манджушри стоял перед воротами, когда Будда воззвал к нему
— Манджушри, Манджушри, почему ты не входишь?
— Я ничего не вижу по эту сторону ворот, зачем мне входить? — отвечает Манджушри».
Коан как всегда парадоксален. По видимости. В сущности Манджушри ответил так нам (не Будде же!): «Я не вижу ничего вне дзена, зачем мне входить?»
На первый взгляд этот коан еще больше усугубляет загадку притчи Франца Кафки. На второй или третий взгляд, собственно говоря, — тоже. Речь может идти, в первую очередь, о золотом сечении -точке опоры, которая бы позволила бы читателю прыгнуть в бездонную пропасть сознания. Может быть, счастье — не в истине «Что есть Истина?», в бесконечной радости полета к ней Манджушри говорит об истине Великой Нирваны, Франц Кафка — по существу — тоже, его неугасимый свет за вратами Закона струится во тьме пред угасающим сознанием поселянина, пред концом жизни. Нельзя сказать, что поселянин вел долгие годы пред вратами Закона мирской образ жизни. Здесь случай несколько иной, поселянин использовал мирские способы вхождения во врата, на крошечном пятачки, практически — вне огороженной тюремной камере на пороге Истины он повторил мириады жизненных пьес оставшегося позади мира.
«И это было неправильно. Неужто и сейчас я покажу, что даже процесс, длившийся целый год, ничему меня не научил? Неужели я так и уйду тупым упрямцем? Неужто про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а теперь, в конце, — начать сначала? Нет, не желаю, чтобы так говорили! Я благодарен, что на этом пути мне в спутники даны эти полунемые, бесчувственные люди и что мне предоставлено самому сказать все, что нужно» (пер. Райт-Ковалевой).
Вот! «Мне предоставлено самому сказать все, что нужно». Это уже не Йозеф К., это — Франц Кафка, и хотя он сказал, будто на его трости, в противовес трости Бальзака, на которой написано: «Я ломаю все преграды», изображено: «Все преграды ломают меня», это не совсем так. Да, преграды калечили его, но — ценой физических страданий и потерь, в конце концов — ценой своей жизни и даже ценой потери анонимности, посмертно, он проломил все выгородки литературы и мужеству литературных репутаций указал на подобающее им место.
Все существующие толкования притчи основаны все-таки на каноническом тексте романа, тогда как глава «В соборе» имеет продолжение, опущенное Максом Бродом по собственным его соображениям, вовсе не обязательным для его друга. Итак:
«Сказав это, ему пришло в голову, что сейчас он говорит и рассуждает о притче, совершенно не зная смысла, вложенного в нее, и точно так же ему не известно ее толкование. Он был вовлечен в совершенно ему неизвестное течение мыслей. Был ли священник таким же как все, хотел ли он говорить о деле К. только намеками, может быть, он хотел этим его завлечь и умолчать о конце? За этими размышлениями К. позабыл о лампаде, она начала чадить, и К. заметил это, только когда копоть запорхала вокруг его подбородка. Едва он попытался прикрутить фитиль, как пламя совсем погасло. Он остановился, было совсем темно, и он вовсе не знал, в какой части собора находится. Так как и рядом с ним было тихо, он спросил:
— Где ты?
— Здесь, — сказал священник и взял К. за руку. — Почему ты допустил, чтобы лампада погасла? Пойдем, я поведу тебя в ризницу, там светло.
К. очень обрадовало, что он на самом деле имеет возможность покинуть собор, который своей высотой, обширностью, пространством, доступным для обозрения лишь в незначительных пределах, угнетал его; уже не раз подавлял он в сознании мысль о никчемной возвышенности собора, — одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой.
Держа священника за руку, К. спешил позади него. В ризнице светила лампада меньше той, которую нес К. И висела она так низко, что освещала, пожалуй, только пол ризницы, правда, узкой, но, по всей видимости, такой же высокой, как и сам собор».
Какие же нити связывают этот отрывок с главой, из которой он вычленен?
Смысл притчи и ее толкования, в конце концов, оказываются для К. «темными». Мысли его, как и пламя лампады, погасли. Священник осуждает его и ведет в ризницу, где — «светло», где — церковная утварь, где — внешнее, видимое, материальное. И здесь — «светло»?
«В ризнице светила лампада, меньше той, которую нес К». Франц Кафка не стесняется в выражении своего отношения к светочам, в том числе — и в религии. «Повсюду так темно» — это уже не жалоба К. и Франца Кафки, это — жалоба человечества. К тому же: «Одной постоянной темнотой со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой». Воспарить!