Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».
Но в отринутой Максом Бродом главе «Убежище» К. все-таки воспарил. Пусть не молитвой, пусть неизвестно и непонятно — как. Что пути Господни неисповедимы — и с этим Кафка соглашался. Мало того, возможно, на стадии этого романа, если судить по данному отрывку, писатель полагал, что эти пути неисповедимы и для Господа.
Глава седьмая
РЕАЛИИ НА АЛТАРЕ РОМАНА
Мы знаем, что на краю света есть Лапландия. Одной стороной она помыкает к суше, другой — обращена к морю. Это — страна пограничная, суровая, бедственная, по видимости — несчастная, продуваемая всеми ветрами, как проходная комната Франца Кафки с круглосуточно открытым окном — днем ли, ночью ли. Он живет в ней, как Йозеф К. в пансионате фрау Грубах, — рядом с совершенно чужими людьми, мужчинами и женщинами, женщинами — по преимуществу. Казалось бы, крупный чиновник, прокурист банка, мог бы себе позволить более спокойное и удобное жилье, но для этого писателю не хватало опыта собственной отдельной квартиры, да и более простым образом не проявить чуждости близкого окружения.
Вообще все средства выражения писателем даже очень важных вещей чрезвычайно просты. В этом его талант достиг высот значительных. Тем самым он вынуждает читателя к внимательному чтению, к анализу, а так как у читателя всегда под рукой собственный опыт — и к самоанализу, но действует здесь не простое сравнение жизненных реалий, а то, что мы привычно называем озарением детства. Все связано со всем, и, зная это, можно избежать мучительных сомнений по поводу виновности и невиновности.
Макс Брод родственные отношения Йозефа К. вынес за рамки романа — в Приложение. И размешенные им в Приложении эпизоды, как последние языки пламени, бросают отблески на картину опустошения после пожара. Тщета усилий жизни, военно-семейных отношений (о деньгах — отдельно), бег с препятствиями на марафонской дистанции карьеры, сексуальные домогательства и разочарования — все это в конце концов оказывается приложением к жизни, недаром так страдает от этого перед смертью Иван Ильич Толстого и столь трогательно, мудро и беззащитно восклицает один из героев А. Иванченко (роман «Солнечное сплетение»): «Так это и была жизнь? Так это и была?!»
Несмотря на свой большой интерес к русской литературе и, видимо, понимание ее стихийного чувства, сам Кафка чувствовал через логику. Представим себе блудного сына склонившимся к ногам отца и вручающим ему стостраничный вопль «Письма к отцу». Такой идейный перформанс был бы, наверное, более интересен в литературной традиции США, где все с интереса начинается и чаше всего интересом и заканчивается.
Франц Кафка — подлинно блудный сын, живущий бон о бок с семейством. Притом что вся его проза выполнена в колере дагерротипа и иллюстрировалась почти всегда графикой, рисуемые им картины требуют особого цветового видения. Прежде всего — это краски города конца XIX века и города вечернего, сквернопогодного или беспогодного вовсе. Квартирное газовое освещение. Выразительно-гротескные тени членов семейства на стенах. Если бы Ван Гог вместо «Едоков картофеля» нарисовал «Игроков в карты» (семейство Германа Кафки в полном составе), эффект был бы не менее поразительным. Эти вечерние карточные баталии на протяжении многих лет поистине должны были слиться в эпический, мифический образ, подобный символу платоновой пещеры («Государство, VII, 14).
Сын, Франц Кафка, выбрался-таки на свет идей, физически оставаясь в пещере, так что в самом деле ему пришлось обзавестись мудростью, чтобы выдерживать присутствие рядом с собой взрослых детей (родителей и родственников). Вот отчего он, может быть, и не оставил их (он — единственный «взрослый» в семействе), да и за стенами их квартиры долго пришлось бы скитаться в поисках души если не родственной, то — родной. Пример прокуриста Йозефа К., оставившего отца и мать, подтверждает видение писателем будущего одиночества и среди чужих.
Следует упомянуть, что и реалии положения прокуриста Йозефа К. в банке (третье лицо в учреждении) если не совсем повторяют ситуацию самого Кафки в «Учреждениии по страхованию...», то вполне могут соответствовать пониманию их в подобном свете писателем. Уже одно то, что председатель правления — отец его друга в гимназические и университетские годы, даровало ему желаемое место в этой более легкой, чем «Ассикурационе Женерали», каторге. Да и не с каждым чиновником будет вести в служебные часы директор беседы на литературные темы, может быть, слухи об этом распространились и по учреждению, потому что, как свидетельствует писатель, все — от рассыльного до заведующего бюро — были к нему предупредительны. Правда, плюсом здесь, конечно, была не литература, а покровительство директора, но, наверное, сыграли свою роль скромность и некарьеризм, достаточная компетентность и старательность (на весьма среднем общем уровне чиновников), безотказные командировочные поездки с неплохими результатами.
Кстати, о командировках. Чиновник Франц Кафка — сама благожелательность. Буквально мучаясь перипетиями служебных поездок в провинцию, он был преисполнен доброго отношения к приезжавшим в Учреждение чиновникам со всей Богемии и развлекал некоторых, проводя с ними вечера в театрах и увеселительных учреждениях. Видимо, слух об этом достиг и директора — вот отчего в романе возникает приезжий итальянец, которого директор препоручает Йозефу К. для осмотра достопримечательностей города.
«К.. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел итальянским языком, а главное, с юных лет разбирался в вопросах искусства, а в банке этим его познаниям придали слишком большое значение, узнав, что К. некоторое время, правда, из деловых соображений был членом местного общества охраны памятников старины» (Пер. Райт-Ковалевой). Право слово: все это почти так и было — и изучение итальянского, и поездки с М. Бродом по Италии, и посещение под его руководством достопримечательностей, а журнал «хранитель искусства», выписываемый Кафкой, обратился членством общества охраны памятников старины. Даже альбом городских достопримечательностей — один из многих, который они с Бродом рассматривали, лелея проект для туристов «Общедоступный» («Billige»).
Это трогательно и в то же время честно, в первую голову — по отношению к самому себе, во вторую — по отношению к литературе (хотя очередность представительствования пурист может и поменять), чужой опыт — плохой помощник в искусстве подлинном.
Естественность, с которой реалии жизни писателя перетекают в его прозу, вынуждает нас вернуться к образу заместителя директора в романе. Соперничество с ним прокуриста Йозефа К. занимает достаточно много страниц, чтобы не заподозрить и тут неладное. Но напрасно это соперничество усматривать в служебной деятельности Кафки.
«Неужто в таком состоянии он должен работать для банка? Он взглянул на стол. Неужели сейчас принимать клиентов, вести с ними переговоры? Там его процесс (курсив — мой) идет полным ходом... а он должен заниматься делами банка. Не похоже ли это на пытку?» «Служба неповинно участвует в этом лишь постольку, поскольку я, не будь надобности ходить туда, мог бы спокойно жить для моей работы и не тратить там ежедневно шесть часов, которые особенно мучительны для меня в пятницу и субботу, потому что я полон моими вещами, — так мучительны, что вы себе представить не можете. В конечном счете — я знаю — это пустая болтовня, виноват только я, служба предъявляет мне лишь самые простые и справедливые требования. Но для меня это — страшная двойная жизнь, исход из которой, вероятно, лишь один — безумие» (пер. Е. Кацевой).
Разве эти два отрывка (первый — из романа, второй — из дневника) — не родственники? Разве они не доказывают в очередной раз, что речь в романе идет и о творческом процессе?
Но оставим пока эту загадку для специального исследования. Продолжим эскападу с заместителем директора, тем более что в Приложении имеется даже специальная глава «Борьба с заместителем директора». Нужно сказать, что, поскольку деловитостью ни Йозеф К., ни Франц Кафка не могли превзойти заместителя директора, писатель отмстил ему, приписав сопернику Йозефа К. часто и жестоко мучившие его головные боли. «Он объективно описывал род своих головных болей, не помянув и не испросив ни малейшего сострадания. Просто были головные боли, в которых как он полагал, он пока что меня превосходит». (Это — из воспоминаний Рудольфа Фукса о Кафке). Правда, писатель в этой неопубликованной М. Бродом главе похвалил таки и себя: «Удивительно, как он терпел и преодолевал эту боль!» А далее он выписал буквально театральную сцену, заставив заместителя директора при помощи перочинного ножика и линейки производить столярные манипуляции со столешницей письменного стола К. Ирония здесь заключается в том, что писатель сам некоторое время пытался освоить столярное искусство, единственным результатом чего и оказалась эта написанная для романа непостижимая по сюжету сцена. Но тут же писатель подтрунивает и над собой, и над заместителем директора, называя его «заместителем столяра».
Может создаться впечатление, что я, подобно патологоанатому, препарирую тело романа, а прозекторское ремесло обычно столь же малоуважаемо (скорее — из страха и отвращения), как и ремесло могильщика.
Но ведь я уже упомянул ранее о нашем совместном детективном расследовании, а оно без столь важной службы обойтись не может. Тем более, что можно б и польстить себе, представляясь в роли Стенли, шагавшего по Африке в поисках доктора Ливингстона.
Малый, казалось бы, след — отрывок из Приложения к роману.
«Некто сказал мне, — я уже не могу точно припомнить, кто именно, — что все же поразительно, проснувшись рано утром, обнаружить все, по крайней мере, в общем и целом, незыблемым на своих местах, как и было вечером. Случаются иногда во сне или грезах, — по крайней мере, по-видимому, в некоторых случаях бодрствования, всяческого рода состояния скованности, и необходимо, как совершенно верно сказал тот человек, огромное самообладание, или, еще лучше, — полная боевая готовность с тем, чтобы, открыв глаза, до некоторой степени уловить вер присутствующая на тех же самых местах: от такого состояния освобождаются обычно только к вечеру. Поэтому-то момент пробуждения — самый рискованный момент дня; только переживи его, не рванувшись куда глаза глядят, из собственной постели, — и тогда весь день может быть спокойным».
Вроде бы — ни к селу ни к городу. Но представим этот отрывок началом романа, еще до «кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К».
«Момент пробуждения — самый рискованный момент...» Как замечательно хотя бы догадаться, о чем здесь идет речь. Если в начале романа речь идет о пробуждении, а в конце — об озарении (хотя бы и по Приложению, составленному Максом Бродом), то это уже совсем иной роман, и другой — читатель, и эта цепочка может не оборваться, и еще, Бог даст, поможет нам, если и не решить, то выстроить уравнение со многими, многими неизвестными.
Думаю, что последняя строчка вовсе не безобидно спикировала с кончика пера. Если посвятить этому достаточно времени и прилежности, то, отделив от таинственной глыбы творчество Франца Кафки то кусочек гранита, то ком глины, то золотой песочек, то пластинки с Мальты и необработанные драгоценные камни, А затем, ориентируя их соответствующим образом, возможно в конце концов составить похожий хотя бы внешне портрет писателя. Облик же внутренний, душевный — под силу только авторской самохарактеристике, и Клаус Вагенбах, пошедший в своем исследовании этим путем, достоин уважения и благодарности.