При поддержке:

Валерий Белоножко

Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».

< назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 далее >

«Разве вы считаете, что на мне никакой вины нет?» — это уже Йозеф К. вопрошает фройляйн Бюстнер. И Франц Кафка в случайном присутствии Фелиции Бауэр составляет вместе с Максом Бродом рукопись «Созерцаний»; после издания книга, первая книга писателя, отправляется к ней в подарок(?), в объяснение своей личности(?). В сущности, он задает ей вопрос, на который никогда не получит ответа. А ведь Йозеф К. говорит фройляйн Бюстнер: «Тогда вы мне хоть немного поможете в моем процессе».

Итак, следствие начинается.

«К., сообщили по телефону, что на воскресенье назначено первое предварительное следствие по его делу. Ему сказали, что его будут вызывать на следствие регулярно; может быть, не каждую неделю, но все же довольно часто. С одной стороны, все заинтересованы как можно быстрее закончить процесс, но, с другой стороны, следствие должно вестись со всевозможной тщательностью; однако, ввиду напряжения, которого оно требует, допросы не должны слишком затягиваться. Вот почему избрана процедура коротких, часто следующих друг за другом вопросов. Воскресный день назначен для допросов ради того, чтобы не нарушать служебные обязанности К. Предполагается, что он согласен с намеченной процедурой, в противном случае ему, насколько возможно, постараются пойти навстречу. Например, допросы можно было проводить и ночью, но, вероятно, по ночам не совсем свежая голова. Во всяком случае, если К. не возражает, решено пока что придерживаться воскресного дня. Само собой понятно, что явка для него обязательна» (пер. Райт-Ковалевой).

В дневниках и особенно письмах Франца Кафки встречаются рассуждения такого рода, когда писатель упоминает о своих рабочих (творческих) часах, днях и планах. Он всегда старался планировать работу за домашним письменным столом, потому что ходом семейной жизни и служебного распорядка был поставлен в определенные, неблагоприятные, мучительного порядка, рамки.

Итак, Йозефа К. вызывают на допрос. Некие люди будут читать, обсуждать, судить произведения Франца Кафки, если их обнародовать. Будущий писатель противится этому изо всех сил. Макс Брод употреблял всю свою настойчивость с тем, чтобы принудить друга выступить в печати. Пока что желание литературной известности не может победить душевной скромности и — одновременно — гордости Кафки.

«Я только хотел обратить ваше внимание, — сказал следователь, — что сегодня вы, вероятно, сами того не сознавая, лишили себя преимущества, которое в любом случае дает арестованному допрос.

К. расхохотался, все еще глядя на дверь.

 — Вот мразь! — крикнул он. — Ну и сидите с вашими допросами!» (Р. — К.)

Вслед за «научный» в романе употребляется слово «ученый», даже больше — «ученая дискуссия», словно бы речь могла уже идти и о критике.

Йозефа К. вторично на допрос не вызывают. Тем не менее он принял «правила игры» и «усмотрел в этом молчании приглашение в тот же дом в тот же час». «В сущности, — сказал он, — меня никто не уполномочил заводить здесь, как вы выражаетесь, новые порядки, и если вы, к примеру, скажете об этом следователю, то вас осмеют, а, может быть, и накажут. Более того, я ни за какие блага не стал бы вмешиваться в это дело и терять сон. придумывая какие-нибудь улучшения судебной процедуры, я тоже не намерен. Но обстоятельства, вызвавшие мой арест, — дело в том, что я арестован, — побудили меня вмешаться ради собственных интересов». Йозеф К. рассматривает «юридические книги» — романы с непристойными картинками и глупым содержанием и восклицает: «И эти люди собираются меня судить!»

Это восклицание передает горечь литературных ощущений Франца Кафки, благоговение его перед Литературой натыкалось на изделия «ширпотреба», мало того — на голоса и мнения, настолько далекие от литературы, что дискуссия с ними способна скорее запачкать, чем пролить свет на истину.

В наше время достаточно, например, прочитать агрессивные интервью автора сериала о «Бешеном» («„Нет, это единственный выход!“ — с упреком сказал служитель»), объявляющего свое творчество единственно верным и единственно ценным приобретением письменной культуры, чтобы умолкнуть не в недоумении с которого начал Кафка, а в озарении, которым Кафка закончил: «Внутренняя сторона этого судопроизводства так же отвратительна, как и внешняя, но дать такое объяснение было совершенно невозможно». Только и остается, увидев сонмы глянцевых обложек грамотных полковников и иже с ними, улыбнуться над фразой Кафки: «Особенно этот следователь — он все пишет и пишет». И далее: «Но в конце концов и к такому воздуху привыкаешь. Во придете сюда раза два-три и даже не почувствуете духоты». Человек ко всему привыкает, — говорит писатель, — даже к нелитературе. Вот что Франц Кафка свидетельствует о языке подобной «литературы»: «Мы, остальные, как вы можете судить по мне, к сожалению, одеты очень плохо, да и смешно нам тратиться на одежду, ведь мы все время проводим в канцелярии, мы даже ночуем тут».

Нет, зря уж так писатели носятся со своими рафинированными шедеврами да еще пытаются разъяснить нюансы их и старательность слога:

«— Да вы не извиняйтесь, — сказал заведующий, — ваша щепетильность весьма похвальна. Правда, вы зря занимаете место, но, пока вы не мешаете мне, я не стану возражать».

Глава третья — самая смешная и самая язвительная (в той мере, насколько позволял себе писатель). Если мы попытаемся представить себе, в каком виде, к примеру, она может быть преподнесена в кинофильме «Процесс» Орсона Уэллса, то ничего не остается, как остановиться на выразительности фильмов Чаплина, но тогда за кадром останется смысловая нагруженность ее подтекстов, которого вообще лишено большинство американских фильмов.

В главе шестой дядюшка Альберт словно от лица многочисленных дядьев и прочих родственников семейства Кафки заявляет писателю:

«Йозеф, милый Йозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром именины всегда был нашей гордостью, ты не должен быть нашим позором!»

Писатель, входя в особые, почти интимные, пусть и опосредованно, отношения с окружающим миром, (во всяком случае окружающий мир воспринимает это именно так), одновременно громко и заявляет об этом процессе познания. Известно: бьют не за то, что воруют, а за то, что попадаются, вот дядюшка Альберт и корит Йозефа(?), писателя(?): «Хочешь проиграть процесс. Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что тебя просто вычеркнут из жизни. И всех родных ты потянешь за собой или, во всяком случае, унизишь до предела... сразу поверишь пословице: «Кто процесс допускает, тот его проигрывает».

Кафка словами К. отвечает: «Ты говоришь, что вся наша семья — правда, лично я никак это не пойму, впрочем, это не существенно...» В дневниках писателя от 20 февраля и 23 ноября 1911года две записи о Клейсте фиксируют сходные с кафкианскими отношения с семейством и признание со столетним опозданием: «Лучшему из нашего рода».

Творчество Кафки не просто чуждо было его семейству — его для них просто не существовало. Однажды Тауссиг сказал отцу Кафки, что знает его сына как писателя, на что родитель ответил разочарованно: «...как писателя... Тоже мне хлебная должность, которая ничего не приносит».

«К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая» — читайте «Письмо к отцу»! — «и эта полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против дядиного утверждения, что его процесс — большой позор».

Одна из особенностей творчества Кафки заключается в том, что характеры его героев не строго фиксированы привязанными к ним высказываниями.

Конечно, объясняется это тем, что любой голос в его тексте — голос самого автора, другое дело — что все эти голоса распределены не линейно по горизонтали событий, а по вертикали многоплановости (своеобразная полифония), — как бы по этажам смыслов. Даже Лени, и особенно — Лени, с которой К. вступил в плотскую связь, подчеркивает: «Лучше исправьте свою ошибку, не будьте таким упрямым, все равно сопротивляться этому суду бесполезно, надо сознаться во всем. При первой же возможности сознайтесь! Только тогда есть надежда ускользнуть!»

Разве речь идет не о честности творческого процесса, не о духовной раскрытости, не об интимно-доскональном расследовании? И говорит об этом «маленькая грязная тварь» — с точки зрения дяди. Вот оно до чего доходит: эта Лени, перформанс Франца Кафки — «маленькая грязная тварь!»

Следующая глава, словно автор опасался недотошности читателя, продолжает взрезать сердцевину горького плода. «Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать ее в суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением — на каком основании он поступил именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить». (Р. — К.)

Это уже не заявка, это — почти обещание говорить правду, только правду и одну лишь правду. Высокий Верховный Суд призвал писателя к ответу., и он признал право, правоту и непреложность этого суда

А далее на шести страницах кряду процесс творчества внезапно показывает свою оборотную сторону — сторону отвратную. Это то ли проект, то ли отчет о деятельности литературной камарильи Франц Кафка по прозвищу Йозеф К, никак не может взять себе в голову — им движут совершенно другие чувства. Другие устремления. Профессия писателя уже не столь манит к себе, как вызывает ужас:: «...приходилось считаться с семейными взаимоотношениями; да и его служба отчасти зависела от хода процесса, потому что он сам неосторожно и даже с каким — то необъяснимым удовлетворением упоминал о своем процессе при знакомых, а другие знакомые сами узнавали о нем неизвестно откуда; отношения с фройляйн Бюстнер тоже колебались в зависимости от процесса — словом, у него уже не было выбора, принимать или не принимать этот процесс, он попал в самую гущу и должен был защищаться. А если он устал — тем хуже для него».

«Но прежде всего, если хочешь чего-нибудь добиться, надо с самого начала отмести всяческие мысли о возможной вине. Никакой вины нет. И весь этот процесс — просто большое дело, какие он с успехом часто вел для банка, и в этом деле, как правило, таятся всевозможные опасности — их только и надо предотвратить. Во имя этой цели никак нельзя играть с мыслью о какой-либо вине, наоборот, надо все мысли сосредоточить на собственной правоте» (Р. — К.).

Итак, в очередной раз всплывает проблема вины. Дело запутывается все более. Адвокат уже оцепил его сетью своих речений, примеров и знакомств, завлек его физически — с помощью Лени.

Давайте зададим себе неприятный вопрос: а что, если адвокат — Макс Брод? Ведь в его доме Франц Кафка встретил Фелицию Бауэр — случайность, за которую он мог все-таки — про себя — упрекнуть его. несмотря на огромную сдержанность Кафки и дружбу с Бродом, не могло не искать выхода чувство некоторой зависимости и сознание явного покровительства друга.

«На такие и подобные разговоры адвокат был неистощим. И это повторялось при каждой встрече... было очевидно, что он хочет выставить себя в самом выгодном свете и, вероятно, никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К». Вот! Кафка не мог не понимать, что при всей своей литературной плодовитости, а, быть может, именно из-за нее, Макс Брод был писателем среднего калибра, и покровительство бойкого удачливого литератора его таланту было ситуацией именно в стиле Кафки.

< назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 далее >