Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
Конечно, вышесказанное — всего лишь предварительное суждение читателя, требующее дальнейшего материала и дальнейшего развития этой мысли, но держать « столько-то в уме» при последующем чтении желательно и даже — необходимо.
Неоднократное обращение внимания читателя на письмо Кламма подчеркивает еще и следующая деталь: К. накалывает его на гвоздь в стене, а перед уходом к старосте снимает письмо с этого гвоздя, как будто автор настаивает: «Обратите внимание, перед вами — гвоздь сезона!» Что ж, комментарий старосты этого письма способен, быть может, внести кое-какую ясность.
Первое, на чем настаивает староста: письмо — личное, а не официальное. Притом что личное письмо подписано начальником Н-ской канцелярии, канцелярии Замка. Как если бы нам сказали: «Религия — личное дело каждого, но не забывайте, что эта религия — государственная». И далее: «Личное письмо Кламма: само собой, значит гораздо больше, чем официальное, но как раз того значения, которое придаете ему вы, оно не имеет». А К. всего-навсего высказал предположение, что староста своими высказываниями «унизил личность Кламма».
Наверное, самое время вернуться к событиям личной жизни Франца Кафки в период увлеченности женой Эрнста Поллака; история этой четы была известна всей Праге, следовательно и — родителям писателя. Староста со своей подагрой и его деловитая во всем помогающая супругу жена — вполне могли символизировать для автора его родителей тем более что поучающими речами отца Кафка был наполнен «по самое горло» с самого детства. Письма и телеграммы, на которые были столь тароваты влюбленные, не оставались тайной и для родителей писателя — почту он получал как на работе, так и дома. Интересно, что именно в доме старосты К. высказывает прискорбно: «Затем впоследствии одно цеплялось за другое, пока, естественно, не к добру, не заманили меня, а теперь грозят выгнать».
Нельзя забывать и то, что староста назначен непосредственным начальником К. и того, что отец для Кафки, при всей сложности отношения к нему, в конце концов «вызвал» сына из инобытия энтропии, так что не пренебрежем продолжением разговора:
— В известной степени ваше предположение верно, — согласился староста. — Вы правы в том смысле, что указания из Замка нельзя принимать за чистую монету. Так ведь осторожность необходима повсюду, а не только здесь, и тем необходимее, чем важнее указание из Замка, как в вашем случае. Но то, что вы упомянули о приманке, — мне это непонятно. Будь вы повнимательнее к моей речи, тогда бы вы непременно поняли, что вопрос с вашим вызовом сюда слишком сложен для того, чтобы мы могли здесь на него ответить за время нашей краткой беседы.
— В таком случае остается сделать вывод, что все очень неясно и неразрешимо, за исключением того, что меня изгоняют.
— Кто осмелится вас выгнать, господин землемер? — воскликнул староста. — Как раз неясность с предысторией вопроса гарантирует вам самое вежливое обращение, только вы, по-видимому, чересчур чувствительны. Никто вас здесь не удерживает, но тем не менее и не прогоняют.
Последнее позволяет нам вновь вернуться к толкованию письма Кламма старостой: «...в нем не сказано ни слова о том, что вас назначают землемером; напротив, речь в основном идет только о графской службе, и даже это не высказано с определенностью. Вы только приняты «как вам известно», то есть бремя доказывания того, что вы приняты, возлагается на вас самих».
Добившийся всего, что он имел, отец Кафки — собственным трудом и своими способностями — вполне мог возложить «бремя доказывания» на своего своеобразного сына, не желающего идти предопределенным родителем путем (и все-таки наполовину смирившимся с этим решением).
Итак, клубок множества аспектов и проблем жизни писателя (и не только его) сплетен в пятой главе романа: семейные и любовные отношения, писательское призвание и работа ради куска хлеба, призывы низменного бытия и влечение к горнему — духовного и религиозного порядков. Одновременно это и игра: Замок выглядит карточным домиком, из-под которого автор поочередно вытаскивает то одну, то другую — в совершеннейшем беспорядке, казалось бы, — карту, стараясь не обрушить до срока карточное строение, и что это — именно игра, подчеркивает роковыми деталями и интонациями повествования, которые сами по себе как бы служат для читателя разрядкой столь многосмысловом тексте. Все-таки, все-таки — Кафка не избежал влияния не слишком им одобренного Фридриха Ницше, что же касается Кьеркегора — «…во всяком случае он находится на той же стороне мира» (Дневник 21 августа 1913).
Глава шестая
ВТОРОЙ РАЗГОВОР С ХОЗЯЙКОЙ
Не знаю, кто более наивен трактирщица, выбравшая в качестве фетишей платок, чепчик и фотографию курьера, впервые позвавшую ее к Кламму, или К., не принимающий всерьез этих вещей вполне утилитарных, но никак не вещей-фетишей, символизирующих что-то особенное, притом что вещицы имеют-таки отношение к Кламму, пределу его нынешней устремленности.
Трактирщица признается «Я сумела примириться с жизнью, но без этих трех вещей я бы тут так долго не выдержала, да что я говорю — я и дня бы тут не выдержала».
«К. чувствовал себя неловко, слушая этот рассказ, хотя все это его непосредственно не касалось». Герой романа не воспринимает все еще общественного мнения и привычных ценностей общества, мало того он, как нагрудный знак отличия, носит знаменитую заповедь «Богово — богу, а кесарево — кесарю». Он отделяет свой собственный чаемый рай от рая обывателей, рая, ожидаемого от религии. Что все дороги в ад вымощены добрыми намерениями — с этим он вполне согласен, но при всем том К. не отдает себе отчета в том, что сам-то по пути к «раю» вымащивает дорогу если и не слишком злыми поступками, то уж неприглядными — точно. Трактирщица, например, и прямо и подспудно, напоминает ему об этом, подчеркивая свою любовь к Фриде и как бы отделяя ее от него, но, поглощенный своей навязчивой идеей, К. не понимает этого. Он — как абориген, впервые попавший на богослужение, с недоумением и недоверием выслушивающий читаемые ему заповеди, и — как ребенок, требующий немедленного и непосредственного контакта с приглянувшейся ему игрушкой. К. рвется к свиданию с Кламмом и одновременно удивляется тому, как долго другие хранят ему верность. Чужая религия — всегда загадка и даже ненужная головная боль, от которой стараются побыстрее избавиться.
Историю ухода Фриды от Кламма трактирщица трактует как бы предостерегая К., покусившегося на «святая святых» и не подозревающего даже о грозящем ему ударе «Может быть, Фрида несчастна, но она все-таки еще не подозревает всей глубины своего несчастья».
Религиозные ожидания несут апологетам множество якобы светлых минут и откровений, но, не притупленные фанатизмом привычки или знамением любого, самого фантастического пошиба или фетишами (святые мощи и святые источники, Лурд, камень Каабы или даже просто — ладанка), они, чающие откровения и не получающие его, обретают статут душевной заскорузлости и растерянности Рассказанная автором достаточно простая история жизни трактирщицы не лишена, однако, и притчевой иносказательности. Писатель даже упоминает столь полюбившееся нам и также несущее загадку выражение «счастливая звезда, ведущая нас». Чужак К. как бы возносит ее над трактирщицей и предполагает в ней также и символ ожиданий семейства Ханса, женившего его на трижды званной-призванной Кламмом Гардене. К будущим ожиданиям семейство присовокупляет и материальные затраты — все как в добропорядочном христианском мире. Брачные символы — по вполне понятным причинам — частенько используются в церковной риторике. Простота и доходчивость «святых истин» подобает общению с массовой аудиторией, прочая сложность теологических изысканий остается «на потребу» иерархиям высшего порядка. Франц Кафка своими притчевыми иносказаниями просто и доходчиво ставит перед массовой аудиторией феномен самого высшего порядка, не давая ему ни имени, ни определения, ни подсказки-трамплина «3десь Родос — здесь и прыгай». Писатель недаром употребляет при этом слово «легенда» и даже еще более значимое — «неправдоподобно». К. вообще со свойственными ему наивностью и непосредственностью говорит все, что ему Бог на душу положит — даже тогда, или именно тогда, когда о Боге-то речь и заходит. Еврейская традиция в принципе запрещает употребление имени Бога — таков, на первый взгляд, мотив иносказаний Франца Кафки. Но, думаю, писатель вовсе не был уверен в том, что именно Бог диктовал Моисею скрижалевы заветы, хотя в силу своего гения вложил в разгадывание Откровения, на Божественное же лишь намекая — в силу адекватного равновесия отсутствия языка и Откровения, и Бога. В главе особо выделен момент неназывания, вот что говорит трактирщица: «Не называйте имени Кламма. Называйте его «он» или еще как-нибудь, только не по имени». — «Охотно, — отвечает К. — Мне только трудно объяснить, чего мне от него надо. Сначала я хочу увидеть его вблизи, потом — услышать его голос, а потом узнать, как он относится к нашему браку. А о чем я, быть может, попрошу его, это уж зависит от хода нашего разговора».
— Хороши заявки! — скажет читатель. — Неужели недостаточно примера Фомы Неверующего?
Но в иерархию ценностей Франца Кафки церковные иерархии никогда не включались, да и общественное мнение никак не могло служить мерилом мирового порядка. Историю отношений своего героя К. на подступах к Высшему Порядку писатель недаром начинает с «чистого листа», так сказать, «от яйца», предполагающего наличие зародыша — собственно, вот отчего животворна каждая страница романа постоянно пестующего намек на бытие Высшего порядка.
Глава седьмая
УЧИТЕЛЬ
В одном из писем к Максу Броду с курорта Кафка на трех страницах описывает некоего раввина из Бельц и то, как в толпе любопытствующих он сопровождал его в экскурсии по городу. Это — единственный материал такого рода в переписке Кафки и, по всей видимости, этой темой он хотел потрафить своему другу, весьма интересовавшимся сионистским движением. Трудно вообще представить Франца Кафку в толпе (он всегда старался держаться в стороне от людских скоплений), а тем более трудно представить его восклицающим: «Равви! Учитель!» И вот в романе появляется учитель — маленький, желчный, самолюбивый и достаточно властный человечек, признавший в К. образованного человека (недаром с первой встречи он заговорил с ним даже по-французски) и тем не менее никак не приветствовавший появления в Деревне человека своего круга и старавшегося выпроводить К. Отсюда. Только под давлением старосты учитель является к К. и предлагает ему место школьного сторожа. Весь разговор учитель строит так, чтобы К. отказался от этого предложения: «Школьный сторож нам нужен так же, как землемер. Что землемер, что школьный сторож — одна обуза нам на шею». Начальствовать над К., его будущей женой и обоими помощниками собирался сам учитель, пообещав не давать всем спуска. Под давлением обстоятельств (раздосадованная излишней откровенностью трактирщица отказывает ему в жилище в трактире «У моста») К. — нехотя, временно — соглашается. Это согласие вырывает у него Фрида, сам К. торопится все-таки переговорить с Кламмом. ««И ты меня больше не удерживаешь?» — спросил К. «Ты встретишь столько препятствий, — сказала Фрида, — разве тут помогут мои слова?»»