Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
Однако претензии у Кафки к «литературному Олимпу» были он ясно осознавал дутость многих литературных репутаций, свои произведения он, правда, судил строже, чем творчество других писателей. Он был пристален в своем внимании к слову, строг в своих суждениях, хотя Юпитера в себе судил, пожалуй, строже, чем быка в других.
Вышеупомянутое дружеская прозорливость Макса Брода и эпизод с Шварцером-Штернхаймом заставило меня вернуться еще раз к главе 10 «На дороге» и еще раз вчитаться в письмо Кламма:
Господину землемеру. Постоялый двор «У моста». Земляные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью. Также и работа ваших помощников заслуживает похвалы. Вы умело приучаете их к работе. Продолжайте трудиться с тем же усердием! Успешно завершите начатое дело. Перебои вызовут мое недовольство. Об остальном не беспокойтесь вопрос об оплате будет решен в ближайшее время. Вы всегда под моим контролем.
А вот что пишет издатель Курт Вольф 3.11.1921 автору пишущегося в этот период романа»3амок»:
Уважаемый и любезный господин Кафка!
...Разговор с Людвигом Гардтом дал мне повод как-нибудь снова дать знать о себе непосредственно. Ни один из тех авторов, с которыми мы связаны, не обращается к нам с пожеланиями и вопросами так редко, как Вы, и при этом ни один из них не создает впечатления того, что он подобно Вам, так равнодушен к общественной участи опубликованной книги.
Как оказалось, тут в порядке вещей, если издатель время от времени выкажет автору, чтобы тот равнодушием к судьбе соратника-издателя не колебал искренней веры и доверия к выдающимся качествам публикации. Чистосердечно подтверждаю свою уверенность в том, что лично я, в глубине души, едва ли не двум трем писателям, которых мы представляем и смогли вынести на суд общественности, отношусь со столь пылкой, мощной симпатией, как к Вам и Вашим творениям.
Вы имеете право на высший успех, который, как в случае с Вашими книгами, не соответствует масштабу работы, которую мы направили на их распространение. И Вам и нам известно, что вообще-то как раз лучшими и бесценнейшими произведениями являются те, которые находят свой отклик не тотчас, а лишь значительно позже, и мы еще надеемся на круг немецких читателей. на то, что когда-нибудь они выкажут заинтересованность, которой эти книги заслуживают. Теперь мне доставит особенно большую радость, если Вы пожелаете, выказав стоическое доверие, связать себя и Ваше творчество с нами. пообещав нам осуществить это практически, тем, что следующие книги Вы передадите для публикации нам. Те рукописи, на пересылку нам которых Вы сможете решиться, будут восприняты с признательностью и опубликованы в виде книг с любовью и старанием. Если когда-нибудь со временем Вы сможете передать нам, наряду со сборником коротких притч, большую сюжетную новеллу или роман мне ведь известно, что у Вас самих и у Макса Брода рукописи такого рода почти закончены или даже завершены полностью, то мы встретим их с особенной признательностью...
...Пожалуйста, любезный господин Кафка, порадуйте меня, известив сможем ли мы надеяться и на что именно в ближайшем будущем...
Замечательное письмо, не правда ли? И Франц Кафка замечательно реформировал его в романе «Замок». Тому, кто вполне уверен в исключительности фантастического воображения писателя, оно хороший урок его творческой манеры и привязанности творчества к реальной жизни. Нам же еще остается, пожалуй, припомнить два имени, упомянутые в письме Курта Вольфа Людвига Гардта и Макса Брода и задать себе вопрос: «Неужели Франц Кафка и увязывает их как-то, подспудно, в письме Кламма в главе 10?» О Людвиге Гардте трудно сказать что-либо определенное, зато помощь и буквально опека Макса Брода «довлели» над Францем Кафкой и не могли хотя бы иногда, хотя бы в глубине души не вызвать некоторой реакции.
И все-таки: отчего глава 15 носит название «У Амалии»? В семействе, которое притягивает К., кроме самого Варнавы и Амалии, есть еще старики-родители и старшая дочь Ольга. В главе, правда, беседуют К. и Амалия Ольга практически в разговоре участия не принимает.
Что за семейство нафантазировал себе писатель?
Хотя современники уверяли, что некоторые черты Амалии напоминали Милену. Это требует подтверждение романа. Итак:
«Взгляд у нее был холодный, ясный, неподвижный, как всегда… Хотя в самом этом взгляде ничего плохого не было. Он только выражал гордость и ясную в своей откровенности отчужденность». Еще: «Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хоть и печальная, озарила ее мрачно нахмуренное лицо, превратила молчание в слова, отчужденность в дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище, которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем». Амалия утверждает, что Ольга еще ничего не знает об обручении К. и Фриды, а вошедшая Ольга тут же о Фриде осведомляется. Писатель как бы показывает, что Ольга знает и в то же время не знает об обручении К. Может быть, тем самым Кафка давайте предположим этот вариант словно производит раздвоение Милены на две ипостаси Амалию и Ольгу. Быть может, описание в главе Амалии навеяно впечатлением от рассказов Милены о ее пребывании в психолечебнице в Велеславине? «И она призвала в свидетели саму Ольгу та вошла с вязанкой дров, свежая, раскрасневшаяся от морозного воздуха, такая бодрая и сильная, словно работа возродила ее после обычного тяжелого сидения в комнате». А уж в жизнерадостности Милене не отказывал и сам Кафка. И еще одно следует нам припомнить из главы «Фрида» весьма непринужденное обращение прислужников Кламма с Ольгой в буфете и ее пребывание с ними ночью в конюшне. Если, как утверждают, Кламм супруг Милены Эрнст Поллак в романе, то богемный образ жизни Милены автор представил более чем жестоко. Но это пока что предположение, может быть, имеющее шансы прояснения в дальнейших событиях романа.
Хотя глава заканчивается высказыванием Амалии, которое вполне могло принадлежать в реальной жизни Фелиции: «Ни во что я не посвящена я ни за что не соглашусь, чтобы меня посвящали в эти дела, ни за что не соглашусь, даже ради тебя, хотя я многое для тебя готова сделать». Что это как не упрек Фелиции, умудрившейся прочитать книгу любимого человека, к тому же ей посвященную, лишь через несколько лет и уже на исходе их отношений?!
А ведь К. (Кафка) несколькими строчками выше заявил: «Уладить отношения с властями самое главное, да, в сущности, и единственное мое желание. И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почт все надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше виноват, чем он, потому что поначалу я настолько был сбит с толку, что решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его».
«Небольшая прогулка» в Замок, не давшая никакого результата... «Невозможно невозможное...» Не идет ли здесь речь о достижении идеала хотя бы и идеала в литературе? И если мы вспомним уверения Макса Брода в том, что Франц Кафка в своей религиозности устремлялся к Богу, здесь его друг свидетельствует об обратном: «невозможно невозможное. Обретение счастья, обретение ипостаси литературного гения, обретение Бога, все это невозможно, и потом что автор упоминает короткую прогулку». Короткая прогулка не символ ли это краткой человеческой жизни? Очень даже на это похоже ведь написано это уже «в содружестве» со смертельной болезнью…
Глава шестнадцатая
Глава без названия. Несколько загадочная глава. Стоит только подивиться изобретательности Кафки и его умению воссоздать атмосферу одной среды при помощи деталей обстановки среды другой. Конечно, писательский труд по существу это работа шифровальщика, но если так называемая «нормальная» литература зашифровывает отдельные слова и выражения (метафоры и др.), Франц Кафка в своих произведениях зашифровывает саму жизнь, саму основу этой жизни или самые главные ее аспекты, или те, которые таковыми ему кажутся. Но тайнопись его не ограничивается, как это обычно бывает, изобретением определенного, даже часто декларируемого приема, нет, Кафка как бы накладывает на картину действительной жизни нарисованную им кальку другой жизни, сквозь которую проглядывают детали или черточки искомой действительности, будоражат, тревожат читателя, заставляют читателя применять всю его изобретательность, находчивость, умение, настойчивость, в конце концов труд и труд нелегкий. Ведь притчевые произведения Кафки детективны. Но читателю в них предоставляется возможность не разгадывания, как это обычно предлагает автор детективов, виновника преступления, а открытия для себя истинной картины кажущегося, снятия с действительности покровов мнимого, пусть и привычного, облачения.
Привычность окружающего мира еще не означает его истинности. Декларация это еще не откровение. Чувство далеко не константа. И Франц Кафка, пусть и не всегда так жестоко, как это делается иногда в дзен-буддизме, сбивает нас с привычной точки зрения, выбивает из-под наших ног подпорки стереотипов. Мощную волну цунами посылает его гений, а эта волна не колышет, а вздымает океан под нашим утлым суденышком, вознося нас к Божественному пространству или бросая в пучину мрачного откровения и отчаяния.
Такая долгая артподготовка, скажет читатель. А когда же начнется атака, когда с примкнутыми штыками надвинутся на нас строки текста?
Изволь, читатель. Но, как истинный полководец, Кафка сначала вводит нас в заблуждение: «Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, а потому и всякого напряжения К. почувствовал удовольствие; приятно было смотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкого спокойствия, робкой настойчивости». И ведь это высказывание автора относится не к Фриде или Амалии, в которых, якобы угадываются черты Милены. Нет, это говорится об Ольге, «робкая настойчивость голубых глаз» это тоже из восприятия Кафкой образа Милены. И отсутствие ревности это тоже угадывается из письма автора к Милене. И беседа К. с Ольгой в главе эта беседа могла происходить, как мы поймем далее и с другими женщинами его жизни.
Беседа идет о Варнаве, Кламме и графских канцеляриях. Канцелярий множество, и все они ограждены барьерами. лишь некоторые из которых удается миновать Варнаве. Сами комнаты разделены от стенки к стенке конторками на две неравные части: в меньшей, толкая друг друга, мечутся от книги к книге, размещенных на столешнице, чиновник, тогда как в большей толпятся посетители, зрители, слуги и сидят писари. На чиновниках по существу нет никакой формы обычные прекрасные костюмы, хотя о форме, как таковой, упоминается постоянно. Чиновники все время что-то шепотом диктуют, а писари, то и дело вскакивая для уловления произносимого, записывают за ними. Или, порывшись в груде старых писем под столом, вручают какое-нибудь из них посыльному, вроде Варнавы одно из них получил и К. (другое доставлено из Замка Амалией).
Вся эта картина в пересказе слов Варнавы Ольгой весьма занимает, но в этой главе речь идет по большей части о восприятии ее Варнавой. «Служит ли он в самом деле в Замке?» спрашиваем мы себя. Да, конечно, он бывает в канцеляриях, но являются ли эти канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежат Замку, те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве? А еще больше Варнаву тревожит сомнение в том, что чиновник, которого называют Кламмом, действительно и есть Кламм: «..Из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оно соответствует действительности. Но только в основном. Это представление непрерывно меняется, наверное, даже больше, чем меняется сама внешность Кламма...» «Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды. Вот только его платье все, к счастью, описывают одинаково он всегда носит один и тот же черный долгополый сюртук». «И тогда он, в явном смущении, начинает перечислять все особые приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто он их скорее выдумывает, чем описывает, да кроме того, все это такие мелочи…» «Да, он говорит с Кламмом. Но Кламм ли это? Может быть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло, это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще больше походить на него. Напускает на себя важный вид, подражая сонному задумчивому виду Кламма. Этой черте характера подражать легче всего, тут его манеру копируют». «Иногда Варнава при хорошем, конечно, настроении говорит как то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма. И, если бы он сидел в своем кабинете и на двери стояло бы его имя, никто бы не сомневался».