Валерий Белоножко
Невеселые заметки о романе «Процесс»
К. сказал это, как бы подводя итог, но окончательные выводы не сделал» (пер. Райт-Ковалевой).
Детерминизм священника напоминает о любимце Франца Кафки Спинозе: «В природе вещей нет ничего случайного», интуитивизм К.— о Ф. Шеллинге и Э. Гартмане. Кафка вместе с К. подводит итог, но окончательного вывода не делает. И эта фраза дорогого стоит — она столь же поэтична, сколь искренна и свободна. Но если искренность не исключает религиозности, то свободная мысль в рамках религии напоминает не мощное течение, а участок реки, который застолбил золотоискатель.
А чего стоит признание священника в соборе, что он — тюремный капеллан? Это — откровенная, страшная деталь. Логически, в рамках предпоследней главы, весь эпизод — последняя (она же и первая) исповедь К. перед казнью. И все-таки кто — исповедник? Боюсь, что Кафка — в своем ключе — поменял местами исповедника и исповедуемого. Как упрек звучат слова К., обращенные к священнику: «Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию ты служишь». И только через несколько секунд священник отвечает ему: «Суду от тебя ничего не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь». Этими словами глава заканчивается — словно отпущение грехов К. «Правда, К. ничуть не сомневался в добрых намерениях священника... Вполне возможно, что священник даст ему вполне приемлемый и решающий совет, например, расскажет ему не о том, как можно повлиять на процесс, а о том, как из него вырваться, как обойти его, как начать жить вне процесса». Что, К не понимает даже значения этой встречи или только делает вид? Ведь совсем недавно священник сообщил ему, что «разбирательство постепенно переходит в приговор», а приговор известен — смерть. Словно разбирательство — тружение с нитью Мойр Клото и Лахезис, а приговор исполняет неумолимая Атропа своим острым инструментом. «Вот оно как, — сказал К. и низко опустил голову».
Давайте еще раз обратимся к Приложению и в главе «Поездка к матери» прочтем следующее: «Мать — даже К. при своем посещении чуть ли не с отвращением отметил легкие признаки этого — стала чрезвычайно благочестивой». Отвращение к религиозному благочестию К. Макс Брод недаром вывел за рамки основного текста романа. Он посвятил даже специальную работу мировоззрению друга — «Вера и учение Франца Кафки». Роман же ничуть не свидетельствует о религиозности К., и предлогом для посещения собора является желание приезжего клиента банка осмотреть достопримечательности собора.
«— А зачем тебе в собор? — спросила Лени.
К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать, как Лени его перебила.
— Тебя затравили! — сказала она.
— Да, меня затравили».
Высказыванием Лени Кафка подтверждает, что его герой только под страхом смерти посещает обитель Бога. Последняя исповедь и соборование.
Притча из соборной главы притягивает и завораживает. Это — дзен-буддийский коан.
Сравним:
«Однажды Манджушри стоял перед воротами, когда Будда воззвал к нему:
— Манджушри, Манджушри, почему ты не входишь?
— Я ничего не вижу по эту сторону ворот, зачем мне входить? — ответил Манджушри».
Коан, как всегда, парадоксален. По видимости. В сущности, Манджушри ответил там нам (не Будде же!): «Я ничего не вижу вне дзен, зачем же мне входить?»
На первый взгляд этот коан еще больше усугубляет загадку притчи Франца Кафки. Манджушри говорит об истине Великой Нирваны. Кафка — по существу — тоже: неугасимый свет струится за вратами Закона во тьме пред угасающим сознанием поселянина. И нельзя сказать, что поселянин пред вратами Закона вел долгие годы мирской образ жизни. Здесь случай иной: поселянин использовал мирские способы вхождения во врата на крошечном пятачке, практически — в неогороженной тюремной камере, на пороге Истины он повторил мириады жизненных пьес оставшегося позади мира.
«Я благодарен, что на этом пути мне в спутники даны эти полунемые, бесчувственные люди и что мне предоставлено самому сказать все, что нужно». Вот! Это — уже не Йозеф К., это — Франц Кафка, и хотя он сказал, будто на его трости, в противовес трости Бальзака с надписью «Я ломаю все преграды», изображено: «Все преграды ломают меня», — это не совсем так. Да, преграды калечили его, но — ценой физических страданий и потерь, в конце концов — ценой своей жизни и даже ценой потери анонимности, посмертно он проломил все выгородки литературы и множеству литературных репутаций указал на подобающее им место.
Все существующие толкования притчи все-таки основаны на каноническом тексте романа, тогда как глава «В соборе» имеет еще продолжение, опущенное Максом Бродом по собственным соображениям, вовсе не обязательным для его друга. Итак:
«Сказав это, он запнулся: ему пришло в голову, что сейчас он говорит и рассуждает о притче, совершенно не зная смысла, вложенного в нее, и точно так же ему неизвестно ее толкование. Он был вовлечен в совершенно ему неизвестное течение мыслей. Был ли священник таким же, как все, хотел ли он говорить о деле К. только намеками, может быть, он хотел этим его завлечь и умолчать о конце? За этими размышлениями К. позабыл о лампаде, она начала чадить, и К. заметил это, только когда копоть запорхала вокруг его подбородка. Едва он попытался прикрутить фитиль, как пламя совсем погасло. Он остановился, было совсем темно, и он вовсе не знал, в какой части собора находится. Так как и рядом с ним было тихо, он спросил: «Где ты?»
— Здесь, — сказал священник и взял К. за руку. — Почему ты допустил, чтобы лампада погасла? Пойдем, я поведу тебя в ризницу, там светло.
К. очень обрадовало, что он на самом деле имеет возможность покинуть собор, который своей высотой, обширностью, пространством, доступным для обозрения лишь в незначительных пределах, угнетал его; он уже не раз подавлял в сознании мысль о никчемной возвышенности собора — одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой».
Какие же нити связывают этот отрывок с главой, из которой он вычленен?
Смысл притчи и ее толкования, в конце концов, оказываются для К. «темными». Мысли его, как и пламя лампады, погасли. Священник осуждает его и ведет в ризницу, где — «светло», где — церковная утварь, где — внешнее, видимое, материальное. И здесь — «светло»?!
«В ризнице светила лампада, меньше той, которую нес К.». Кафка не стесняется в выражении своего отношения к светочам, в том числе и в религии. «Повсюду так темно» — это не жалоба К. и Франца Кафки, это — жалоба человечества. К тому же: «Одной постоянной темноты со всех сторон хватало, чтобы помешать ему воспарить молитвой». Воспарить!
Но в отринутой Бродом главе «Убежище» К. все-таки ВОСПАРИЛ! Пусть неизвестно и непонятно — как. Что пути Господни неисповедимы — с этим Кафка соглашался. Мало того, возможно, на стадии этого романа, если судить по данному отрывку, писатель полагал, что эти пути неисповедимы и для Господа.
ДРУГОЙ ПРОЦЕСС. ПРОЦЕСС ТВОРЧЕСТВА
Лауреат Нобелевской премии Элиас Канетти: «Другой процесс. Франц Кафка в письмах к Фелиции».
Сама схема названия — ДРУГОЙ, но ПРОЦЕСС — отстраняет Кафку от событий романа и в то же время исподволь, от страницы к странице, легкими мазками обрисовывает контуры любовного «процесса» несчастного писателя.
Читателю, простодушно выуживающему и вычитывающему из романа страницы, по которым якобы шагает Франц Кафка, пожалуй, и невдомек, что сам он при этом участвует в «процессе» над писателем в качестве заседающего в суде присяжных. Читатель, уже сопоставивший «Письмо к отцу» и «Процесс», обычно вполне уверен, что разобрался в художественном методе автора и отныне умеет, снимая маску персонажа его произведения, смело пожать руку писателя.
Если это так (а зачастую это действительно так), читатель, может быть, не подозревает и того, что у Кафки есть еще античная трагическая маска, требующая особого, пристального внимания, и провокативный, самообязывающий и подталкивающий его метод творчества.
Это Томасы Манны пишут словно под диктовку сидящего в них секретаря. Нашему герою творчество дается как каменотесу — мраморная каменоломня, и без бича надсмотрщика тут не обойтись. Другое дело, что Кафка сам ищет себе бичевателя и притом — совершенно осознанно. Именно здесь коренится история его пятилетней любовной интриги.
Итак, Франц Кафка и Фелиция Бауэр.
Для начала бросим взгляд на их общую фотографию 1917 года. Чувство недоумения? И это — Муза Поэта?
13 августа 1912 года — знаменательная встреча молодых людей. 20 августа Кафка в дневнике записывает:
«Фройляйн Б. Когда 13 августа я пришел к Броду, она сидела у стола и выглядела чуть ли не как служанка. Я даже не полюбопытствовал, кто она, а просто удовольствовался этим впечатлением. Костлявое непримечательное лицо, причем его непримечательность бросается в глаза. Шея открыта. Нарядная блузка. Облик ее был совершенно домашним, хотя, как выяснилось позже, это было совсем не так. (Я несколько теряю к ней интерес из-за того, что так быстро разглядел ее сущность. Правда, состояние, в котором я теперь нахожусь, не сделало бы привлекательным целый сонм прелестей, а, кроме того, я полагаю, что их и нет вовсе. Если сегодня у Макса меня не слишком отвлекут литературные новости, я постаралось закончить историю Бинкельта, она будет недлинной и должна получиться.) Чуть ли не переломленный нос, жесткие непривлекательные волосы, крепкий подбородок. Пока я присаживался, я в первый раз достаточно внимательно пригляделся к ней, а когда уселся, уже вынес окончательный приговор. Как...» (Запись обрывается.)
В этой записи Кафка проговаривается-оговаривается характеристикой — «служанка». Запомним это словцо, писательские оговорки иногда фейерверкам подобны.
20 сентября Кафка пишет свое первое письмо Фелиции. Полтора месяца раздумий. Через 70 дней в шестом письме к ней он воскрешает знаменательную встречу. Даже при той осторожности, которая присуща молодому человеку, этот инкубационный период слишком затянут. Такое впечатление, что бесчисленные подробности первой встречи на восьми листах — результат в первую очередь забывания — скажем наконец впрямую это слово — физической непривлекательности девушки. В дальнейшем он требует от нее все новых и новых фотографий — в надежде на то, что они помогут ему забыть первое неблагоприятное впечатление и засвидетельствуют ему его ошибку. Ведь «влюбленные» еще долго-долго будут разлучены расстоянием от Праги до Берлина.
Макс Брод в «Биографии» Кафки приводит текст неотосланного письма от 9.11.1912, «оно достаточно свидетельствует о состоянии паники и бегства».
«Милая Фройляйн! Вам не стоит мне больше писать, и я писать Вам больше не стану. Своими письмами я, должно быть, принес Вам несчастье, а не помог себе». Здесь Кафка говорит о «помощи», в дневниковой же записи упоминает — «служанка». Вот какова функция его «Музы», вот истинная подоплека «любовного» чувства писателя.
Итак, не исключается возможность преднамеренного выбора некрасивой девушки при двух несомненных плюсах:
1. Такой девушке будет трудно устоять перед высоким стройным брюнетом с выразительными серыми глазами.
2. Влюбиться в такую девушку до самозабвения, до потери бдительности, до потери свободы в браке — невозможно.
Если это предположение близко к вероятности, то дальнейшее развитие событий — две помолвки и два разрыва отношений в течение пяти лет, несколько кратких встреч — объяснимо.
Но зато: новелла «Приговор» (посвящается Ф.Б.), «Превращение», «Кочегар» (первая глава романа «Америка»), «В исправительной колонии», роман «Процесс»...