Валерий Белоножко
Невеселые заметки о романе «Процесс»
Вот подлинная цель этого любовного чувства — творчество! Конечно, он обольщал девушку (и писал «Обольщение в деревне»), почти что лгал себе, но никогда не обманывал божества своего — творчества!
Сравним отчаяние Франца Кафки, вынужденного вместо литературной прилежности отсиживать положенные часы в бюро да еще вникать в подробности вовсе не идущих в голову дел, и буквальную прострацию Йозефа К., уже не просто поглощенного, а пожранного процессом. В этом романе, в сущности, слились воедино многие страсти, но главная — страсть творческая — неожиданно, пусть в завуалированной форме приписана крупному чиновнику, фигуре значительной по служебному положению.
«Писать — это значит открываться беспредельно; но крайней искренности и самоотдачи, при которых человек считает себя уже потерянным для людского общения и которых, пока он в здравом уме, он должен бояться — ибо каждый хочет жить, пока он жив, — этой искренности и самоотдачи еще далеко недостаточно для писательской работы. Все, что берется для сочинительства с поверхности, — это ничто и распадается в тот самый момент, когда более правдивое чувство начинает колебать поверхность». (Письмо к Фелиции с 14 на 15.1.1912, пер. Е. Маркович.)
Итак, первые свидетели творчества Франца Кафки, пардон, процесса Иозефа К. — в общем, это одно и то же — домашние. «Не принимайте все так близко к сердцу», — говорит фрау Грубах. «Обычная чепуха», — сообщает членам семейства дядя, прочитав листок, написанный юным Францем. Словно творчество — только тогда творчество, когда оно засвидетельствовано. А от свидетеля недалеко до защитника и судьи, имеющего право на «приговор». Жизнь вообще экономит способы своего проявления, они просто прилагаются к различным ее сферам и оттого производят впечатление бесконечного многообразия и многоцветия. «Да, конечно, вы арестованы (то есть призваны), но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще это не должно мешать вести обычную жизнь».
День (то есть утро жизни) только начался, следует идти на службу, встречаться с приятелями, посещать «веселых» девушек — внешняя жизнь продолжается. Но и внутренняя, творческая, уже требует своего, пусть еще неопределенного, пространства.
«Вина, как сказано в Законе, сама притягивает к себе правосудие, и тогда властям приходится посылать нас, то есть стражу. Таков Закон.
— Не знаю я такого Закона.
— Тем хуже для вас.
— Да он и существует у вас только в голове.
— Вы это почувствуете на себе» (пер. Райт-Ковалевой).
Этот крошечный диалог пока только примеривается Кафкой. Вся сложность понимания кристаллизации процесса творчества в первой главе проистекает из того, что заявка на высокий творческий порыв высказывается ничтожными служителями культа мира сего: «Мы — низшие чины, мы и в документах почти ничего не смыслим». «Мы, по крайней мере, по сравнению с вами, люди свободные, а это немалое преимущество». «Не расходуйте силы на бесполезные разговоры, лучше соберитесь с мыслями, потому что к вам предъявляют большие требования». Читателю трудно еще сообразить, что «высокие» требования высказываются якобы от имени плебса, бюргерства, обывателей. Но, как сказал незабвенный политический деятель эпохи перестройки, «процесс уже пошел...»
«В комнате он тотчас же стал выдвигать ящики стола; там был образцовый порядок, но удостоверение личности, которое он искал, он от волнения никак не мог найти. Наконец он нашел удостоверение на велосипед и уже хотел идти с ним к стражам, но потом эта бумажка показалась ему неубедительной, и он снова стал искать, пока не нашел свою метрику».
Помимо улыбки, которую вызывает эта сценка, что-то еще не дает покоя, пока не вспомнишь: случился злой час в жизни Кафки, когда он сжег огромную кипу дневников, стихов и набросков. Конечно же, у него было «удостоверение личности», но миру-то он хотел предъявить свои сочинения, пресловутое «удостоверение на велосипед», пока «эта бумажка не показалась ему неубедительной», он сжигает свои бумаги и с метрикой в руках исполняет некоторое время обычные обязанности обыкновенного человека. Требуемый же им «ордер на арест» — как бы не предъявленные им самим чрезмерно высокие требования к своим сочинениям. Уж не приходится говорить о свидетелях его сочинительства.
«Вот мои бумаги.
— Да какое нам до них дело! — крикнул высокий. — Право, вы ведете себя хуже ребенка. Чего вы хотите?»
Действительно, чего хочет Франц Кафка, как и тысячи начинающих литераторов?
«Разве вы считаете, что на мне никакой вины нет?» — это Йозеф К. вопрошает фройляйн Бюстнер. А Франц Кафка, в случайном присутствии Фелиции Бауэр, составляет вместе с Максом Бродом рукопись «Созерцаний», после издания первая книга писателя отправляется ей в подарок, в объяснение своей личности. В сущности он задаст ей вопрос, на который никогда не получит ответа. А Йозеф К. говорит фройляйн Бюстнер: «Тогда вы хоть немного поможете мне в моем процессе».
Итак, следствие начинается.
«К. сообщили по телефону, что на воскресенье назначено первое предварительное следствие по его делу. Ему сказали, что его будут вызывать на следствие регулярно; может быть, не каждую неделю, но все же довольно часто. С одной стороны, все заинтересованы как можно быстрее закончить процесс, но, с другой стороны, следствие должно вестись со всевозможной тщательностью; однако ввиду напряжения, которого они требуют, допросы не должны слишком затягиваться. Вот почему избрана процедура коротких, часто следующих друг за другом допросов. Воскресный день назначен для допросов ради того, чтобы не нарушать служебные обязанности. К.… Допросы можно было проводить и ночью, но, вероятно, по ночам у К. не совсем свежая голова… Само собой разумеется, что явка для него обязательна, об этом и напоминать ему не стоит» (пер. Райт-Ковалевой).
В дневниках и особенно в письмах Кафки встречаются рассуждения такого рода, когда он упоминает о своих рабочих (творческих) часах, днях и планах. Он всегда старался планировать работу за домашним письменным столом, потому что ходом семейной жизни и служебного распорядка был поставлен в определенные, неблагоприятные, мучительного порядка рамки.
Итак, Йозефа К. вызывают на допрос. Некие люди будут читать, обсуждать, судить произведения Франца Кафки, если их опубликовать. Писатель противится этому изо всех сил. Макс Брод употреблял всю свою настойчивость для того, чтобы принудить друга выступить в печати. Пока что желание литературной известности не может победить душевной скромности и — одновременно — гордости Кафки.
«Я только хотел обратить ваше внимание, — сказал следователь, — что сегодня вы, вероятно, сами того не сознавая, лишили себя преимущества, которое в любом случае дает арестованному допрос.
К. расхохотался, все еще глядя на дверь.
— Вот мразь! — крикнул он. — Ну и сидите с вашими допросами!»
Йозеф К. рассматривает «юридические книги» — романы с непристойными картинками и глупым содержанием, и восклицает: «И эти люди собираются меня судить!» Это восклицание передает горечь литературных ощущений Франца Кафки, благоговение его перед Литературой натыкалось на изделия «ширпореба», мало того — на голоса и мнения, настолько далекие от литературы, что дискуссия с ними способна скорее запачкать, чем пролить свет на истину. «Внутренняя сторона этого судопроизводства так же отвратительна, как и внешняя, но дать такое объяснение было совершенно невозможно». Сейчас, например, только и остается, увидев сонмы глянцевых обложек книжек грамотных полковников и иже с ними, улыбнуться над фразой Кафки: «Особенно этот следователь — он все пишет и пишет». И далее: «Но в конце концов и к такому воздуху привыкаешь. Вот придете сюда раза два-три и даже не почувствуете духоты». Горько и смешно читать и такую фразу:
«Да вы не извиняйтесь, — сказал заведующий, — ваша щепетильность весьма похвальна. Правда, вы зря занимаете место, но, пока вы не мешаете мне, я не стану возражать».
В главе шестой дядюшка Альберт, словно от лица многочисленных дядьев и прочих родственников Кафки, заявляет писателю: «Йозеф, милый Иозеф, подумай же о себе, о твоих родных, о нашем добром имени. Ты всегда был нашей гордостью, ты не должен быть нашим позором».
Творчество Кафки не просто чуждо было его семейству — его для них не существовало. Однажды Тауссиг сказал отцу Кафки, что знает его сына как писателя, на что родитель ответил разочарованно: «А... как писателя…Тоже мне хлебная должность, которая ничего не приносит». «К. тут же стал рассказывать, ничего не умалчивая, — (читайте «Письмо к отцу»! — В.Б.) — и эта полная откровенность была единственным протестом, который он позволил себе против дядюшкиного утверждения, что его процесс — большой позор».
Следующая глава, словно автор опасается недотошности читателя, взрезает сердцевину горького плода. «Мысль о процессе уже не покидала его. Много раз он обдумывал, не лучше ли было бы составить оправдательную записку и подать ее в суд. В ней он хотел дать краткую автобиографию и сопроводить каждое сколько-нибудь выдающееся событие своей жизни пояснением — на каком основании он поступил именно так, а не иначе, одобряет ли он или осуждает этот поступок со своей теперешней точки зрения и чем он может его объяснить» (пер. Райт-Ковалевой).
Это — уже не заявка, это — почти обещание говорить правду, только правду и одну только правду. Высокий Верховный Суд призвал писателя к ответу, и он признал право, правоту и непреложность этого Суда.
И вот уже адвокат опутывает К. сетью своих речений, примеров и знакомств, завлекает его физически — с помощью служанки Лени.
Давайте зададим себе неприятный вопрос: а что если адвокат — Макс Брод? Ведь в его доме Кафка встречает Фелицию Бауэр — случайность, за которую он мог все-таки — про себя — упрекнуть его. Несмотря на огромную сдержанность Кафки и его дружбу с Бродом, не могло не искать выхода чувство некоторой зависимости и сознание явного покровительства друга. «На такие и подобные разговоры адвокат был неистощим. И это повторялось при каждой встрече... было очевидно, что он хочет выставить себя в самом выгодном свете и, вероятно, никогда не вел такой большой процесс, каким, по его мнению, был процесс К.». Вот! Кафка не мог не понимать, что, при всей своей литературной плодовитости, а быть может, именно из-за нее, Макс Брод был писателем среднего калибра, и покровительство бойкого удачливого литератора его таланту было именно в стиле Кафки.
Вот что Йозеф К. говорит адвокату: «До этого я был один, ничего по своему делу не предпринимал, да и почти что его не чувствовал, а потом у меня появился защитник, все шло к тому, чтобы что-то сдвинуть с места, и в непрестанном, все возрастающем напряжении я ждал, что вы наконец вмешаетесь, но вы ничего не делали. Правда, вы сообщили о суде много такого, чего мне, наверное, никто другой рассказать бы не мог. Но теперь, когда процесс форменным образом подкрадывается исподтишка, мне этого недостаточно». Как бы — заочный упрек Кафки своему другу.
«Как он унижался перед К., этот адвокат! И никакого профессионального самолюбия». А мы уже знаем, что Кафка тонко отличал профессионализм привычного толка и — дарованный свыше, «...вопреки всему, он крепко держался за К. Почему? Или процесс (разрядка моя. — В.Б.) К. действительно казался ему таким необычным, что он надеялся отличиться благодаря ему?»
Давайте выскажем эту жестокую правду, на которую намекнул К. Не связав своего имени с именем Франца Кафки, Макс Брод не удержался бы в истории мировой литературы (о самой литературе я уж не говорю).
Не таким же простачком был наш герой, глубины человеческой природы были ему подвластны. «Значит, таков был метод адвоката (и какое счастье, что К. попал в эту атмосферу ненадолго!) — довести клиента до полного забвения всего на свете и заставить его тащиться по ложному пути в надежде дойти до конца процесса».