Лев Копелев
У пропасти одиночества. Ф. Кафка и особенности современного субъективизма
В нынешнюю, последнюю эпоху капиталистического развития некоторые издревле сущие явления общественной жизни доводятся до последнего предела, за которым уже только гибель, абсурд, небытие...
«Divide ut imperare!» — «Разделяй, чтобы властвовать!» — таков был принцип управления во многих древних и новых деспотических державах. Властители разделяли и сталкивали между собой племена и сословия, религиозные и политические группировки... В условиях современного капитализма этот принцип также доводится до крайнего предела и вырастает уже в стремление разделить, раздробить общество на самые мельчайшие его единицы, расчленить его на несметное число конкурирующих между собой «свободных» индивидуумов и, наконец, разделить даже само индивидуальное сознание, разрывая и сталкивая в нем беспомощные отвлеченные мысли и властные животно-конкретные инстинкты.
Триста лет тому назад уродливую сущность буржуазного индивидуализма обнаружил Томас Гоббс, чья сумрачная социологическая философия развивалась, исходя из формулы «человек человеку волк».
В области «чистого» умозрения внутренняя логика развития буржуазного сознания порождала субъективно-идеалистические теории, начиная от Беркли до Маха, Авенариуса и современных семантиков.
Теория «разумного эгоизма» И. Бентама, пессимизм Шопенгауэра и культ «белокурой бестии» Ницше, психоаналитическое противопоставление разума и подсознания у Фрейда были последовательно нараставшими проявлениями, по сути, все тех же волчьих закономерностей развития индивидуалистического субъективистского буржуазного сознания.
Гибельно последовательное, стремящееся к пределу, к «абсолюту» развитие субъективизма в мышлении неизбежно приводило, так сказать, к самоотрицанию разума, к отказу от научного познания вообще... Так, оскудевшие наследники великих материалистов Ренессанса и буржуазного просвещения возвращаются сегодня к средневековому мракобесию, возрождают учение одного из «отцов церкви», св. Фомы Аквинского.
Вырастая из той же общественно-исторической почвы, с такою же неумолимой последовательностью развивается современный субъективизм и в эстетическом сознании, в искусстве и в литературе.
Творчество Пруста, Джойса, Кафки и множества их эпигонов воплощает художественные формы этого развития — различные по многим чертам, но родственные в стремлении к «абсолюту», к последнему пределу. Пожалуй, наиболее ясным, отчетливым и «себя сознающим» выражением противоречивой, безвыходно трагической сущности и вместе с тем исторической обреченности буржуазного субъективизма может служить творчество Кафки.
Этот писатель, почти неизвестный при жизни, четверть века спустя после его смерти (он умер в 1924 году) превратился в модного «властителя дум» буржуазной интеллигенции многих стран.
Умирая, Кафка завещал уничтожить все его рукописи, запрещал переиздавать немногочисленные опубликованные при жизни рассказы.
И это не было случайной блажью, капризом смертельно больного человека. Из его писем и дневников видно, с какой мучительной неудовлетворенностью и нарастающим недоверием относился он к своему творчеству.
Но душеприказчик писателя Макс Брод не выполнил его волю. После смерти Кафки были впервые опубликованы три его романа («Америка», «Процесс», «Замок») и значительное большинство рассказов, то есть, по сути, все то, что принесло автору неожиданную всемирную известность и славу.
Произошло нечто странное. Литературное наследство Кафки находило самые высокие, даже восторженные оценки у самых различных по своим мировоззрениям и эстетическим вкусам людей. Его превозносили патриарх немецкой литературы XX века Томас Манн и молодые польские литераторы, высоко оценивали коммунисты Франц Вайскопф, Луи Арагон, Пауль Рейман, и экзистенциалист Камю, и буржуазный эстет Мальро; в Исландии и в Японии, в США и в Югославии писатели разных поколений объявляли себя его учениками.
Еще больше нашлось у него и страстных противников и отрицателей.
Творчество Кафки становится предметом ожесточенных споров, бесчисленных исследований и толкований, чаще всего безнадежно противоположных, совершенно непримиримых, и несовместимых между собой. Его провозглашают то озаренным свыше блаженным мистиком, то гениальным насмешливым мистификатором; ему приписывают стремление творчески воплотить христианскую, или иудейскую, или некую универсальную вселенскую религию, либо объявляют его неистовым богоборцем, безбожником; одни считают его произведения выражениями глубочайшей мудрости, проникновенной философской мысли, другие видят в них отражения чистейшего безумия, запечатленные клочья бреда, излияния шизофреника, непосредственные следствия телесных и душевных болезней...
Такое многообразие, такая разноречивость в толкованиях произведений, которые сам автор хотел уничтожить, так же как и вся их необычайная, внезапно возникшая и во многих своих проявлениях болезненная популярность, уже сами по себе являются отражением глубоко противоречивой и крайне субъективистской природы творчества Кафки.
В нем воплотилось исступленно напряженное стремление к «абсолюту», к наивысшим пределам развития субъективизма. Персонажи Кафки едва ли не самые одинокие — безнадежно одинокие — люди во всей истории мировой литературы. В них крайнее выражение непреодоленного современного субъективизма, безнадежно больного и тлетворного.
Коммивояжер Грегор Замза, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что он превратился в огромное насекомое, вроде таракана («Превращение»). Его отец, мать, сестра, сослуживцы и сам он — заурядные обыватели. Все они так и остаются в пределах своей заурядности, обыденности, словно не произошло ничего сверхъестественного, словно это, конечно, серьезная, но в общем «частная семейная» неприятность. Каждый из них по-разному, в соответствии со своим характером, реагирует на это нелепое, страшное событие. Детально прослеживаются ощущения человека, ставшего насекомым: как он приспосабливается к новым условиям движения, потребности в пище и т. п. Точность и почти что естественнонаучная конкретность этих очень простых и даже суховатых описаний вызывают непреодолимое чувство ужаса и отвращения.
Сам Грегор — человек-насекомое — подавлен не только своим состоянием, но и теми неудобствами, которые он причиняет другим людям. Тихо и незаметно он заставляет себя умереть от голода. И eго смерть все окружающие воспринимают как избавление от тягостных неприятностей.
В романе «Процесс» события развиваются с такой же предельно алогичной последовательностью в чередовании реальных образов и реальных эпизодов, перемежающихся фантастическими деталями, которые, однако, в свою очередь, составлены из вполне реальных частиц,
Крупный банковский служащий Иозеф К., проснувшись утром, узнает, что он находится под судом, что он арестован. В его квартире находятся стражники-полицейские. Однако в дальнейшем арестованный и подсудимый Иозеф К. может свободно двигаться по городу, ходить к себе на службу и лишь в определенные дни должен являться в суд.
В чем он обвинен — неизвестно и непонятно. Кто судьи — также остается неизвестным. Судебные чиновники работают и заседания суда происходят в доме на окраине города, густо населенном беднотой, в чердачных помещениях, куда пробираться нужно через квартиры и «черные» лестницы. Реальны все детали и многие отдельные эпизоды; реальны дома и люди в них, сцены в суде, речи, которые произносятся, и слова, которыми обмениваются между собой персонажи. Большей частью в общем все очень обыденно, высказываются отдельные вполне логичные суждения, отдельные поступки последовательны в пределах каждого данного эпизода. Но все реальные частные элементы связаны между собой совершенно алогичными переходами, чередуются с бредовыми видениями, и все в целом создает впечатление непрерывно нарастающего тягостного кошмара. Несчастного подсудимого, который яростно, назойливо, но тщетно пытается доказать свою невиновность, словно постепенно опутывает липкая, невидимая паутина. В конце концов он оказывается осужденным неведомо за что, и будничные, корректные чиновники-палачи закалывают его, обессиленного и покорного, закалывают, «как пса», на пустыре за городом.
В романе «Замок» землемер К. тщетно добивается права жить в деревушке, управляемой невидимыми властителями таинственного замка, претерпевает всяческие бедствия и унижения. И снова все частные подробности, отдельные эпизоды, высказывания, поступки вполне реальны и заурядны, но все связи между ними произвольны, нелепо случайны. Только умирая, в самые последние минуты бессмысленно истраченной жизни, землемер неожиданно получает уже совершенно ненужное ему разрешение, которого так настойчиво и безуспешно добивался.
Характерно, что в крупнейших произведениях Кафки — в романах «Процесс» и «Замок» — центральные образы вовсе безымянны. Чиновник К. и землемер К. лишены жизнеописаний, лишены индивидуальных черт, не имеют прошлого и вообще ничего не имеют за пределами воздвигнутых вокруг них фантастических сюжетных сооружений. Они живут лишь в них; все их мысли, чувства, настроения проявляются главным образом и почти исключительно в связи с хитросплетениями таинственного процесса или столь же таинственной власти замка.
При этом сами действующие лица никак не изменяются, не развиваются. Не может быть и речи о «становлении» характеров, потому что... нет характеров. Все персонажи «даны» раз и навсегда, и описываются, по сути, не они сами, а только их отношение к окружающему миру. Все ведущие герои и второстепенные, эпизодические персонажи много разговаривают, думают вслух, комментируют свои и чужие поступки и мысли. Однако их прямая речь и внутренние монологи почти совершенно не индивидуализированы, а только очень схематично обобщены — речь вообще «интеллигента», вообще «простогo» человека, вообще «чиновника», вообще «священника» и т. п. И так же, как во всем повествовании, в речи героев Кафки непринужденно сочетаются совершенно произвольные, но иногда именно в своей алогичности и бессвязности поразительно правдоподобные словосочетания с очень заурядными, примитивными и с вполне осмысленными, логичными или с вовсе уже бредовыми высказываниями...
В отличие от Джойса и Пруста, художников «микрокосмов» — предельно индивидуализированных внутренних миров, Кафка, так же как его земляк и современник Роберт Музиль, автор незаконченного романа «Человек без особенностей» (1931-1942), стремился к постижению и воспроизведению «макрокосма», поглощающего и перемалывающего хрупкие судьбы одиноких «маленьких» людей.
Но, в отличие от почти натуралистической трезвости и монотонности Музиля, фантазия Кафки странно и даже страшно, уродливо многообразна.
Неоднократно у него возникает тема отождествления животного и человека. Так, в новелле «Письмо в академию» о себе рассказывает очеловеченная обезьяна, информируя академию о том, как она «становилась» — в течение пяти лет — человеком, достигнув уровня развития «среднего образованного европейца». «При этом первым актом «вступления в человека» для обезьяны было то, что она... выпила бутылку водки. В рассказе «Исследования собаки» действует пес — искатель истины, в рассказе «Шакалы и арабы» шакалы рассуждают и поступают, как люди — плохие, униженные, жалкие, подлые, но именно люди.
События и образы, мысли и поступки людей в произведениях Кафки связаны между собой чаще всего совершенно алогично, словно видения бредового сна, словно клочья мыслей и представлений шизофреника, которые рождаются то в самых простых, то в очень сложно опосредствованных ассоциациях.