Макс Брод
Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки
ВЕРА И ОТЧАЯНИЕ
В творчестве Кафки есть много скептического, посягающего на основы веры. Но все-таки он — не поэт неверия и отчаяния. Скорее он поэт испытания веры, испытания в вере.
Поэтому он не из тех, у кого сомнение затвердело до неподвижной гримасы атеизма. Скорее его следует причислить к тем, кто в несказанных трудах ищет веру, кто среди отчаяния нашего не знающего любви времени заботливо оберегает слабый огонек надежды, снова и снова видя, как тот гаснет, и кому все-таки порой, в моменты милости, в периоды подъема даруется предчувствие спасения.
«Писательство как форма молитвы» — вот один из главных выводов, к которым пришел Кафка, наблюдая за самим собой. И в другом месте он констатирует: «Верить — значит: освободить в себе несокрушимое, точнее: освободиться, точнее: быть несокрушимым, точнее: быть». Снова и снова возвращается он к этому положению: в каждом человеке есть божественное ядро, нечто «несокрушимое», даже если ты, используя все разлагающий интеллект, не можешь добраться до этого несокрушимого и поэтому тебе кажется, что мир (как часто приходят сегодня к такому выводу!) вокруг рушится. «Не каждый может видеть истину, но каждый может быть ею», — гласит одно из важнейших высказываний Кафки об истине. Быть правдой, жить правдой, сделать правдой всю жизнь — вот цель, которая при всем отчаянии хранит почти-отчаявшегося от полной сдачи на произвол судьбы.
Фон, на котором разыгрывается эта драматичная борьба за спасение одной души (читай: борьба за спасение мира), у Кафки очень мрачен. Его легко принять за атмосферу всепоглощающего и выверенного отчаяния, нигилизма. Но сделать такой вывод было бы ошибкой. Обнаружить узкую пограничную зону, которая все-таки существует, которая отделяет позицию Кафки от беспросветного отчаяния — сложная задача, опять и опять встающая перед добросовестным толкователем, и разрешить ее он каждый раз может лишь приблизительно, не до конца.
Правда, Кафка не отвечает на зов Бога простым «да». Вероятно, сегодня, в один из худших периодов истории человечества, такое твердое «да» со всей ответственностью произнести и невозможно.
Говорить с Богом на ты? Нет ничего, что было бы дальше от позиции Кафки. Он вообще был мало склонен к столь общим решениям, и если говорить о политике (при значительной социальной* направленности его усилий), то полагал, прежде всего, что человечество пытается интуитивно нащупать путь своего развития. Правда, он верил еще и в глубоко инстинктивное чувство правильного. Но это чувство он считал нежным и капризным инструментом, хоть иногда невероятно чутким и очень точным. Иногда. А в большинстве случаев движение ощупью, увы, выводит на неверные пути. В этом море хаоса, необозримом для нас, непредсказуемые случайности порой помогают продвигаться. Они же могут нас и уничтожить. Тем не менее остается правильным принцип: держись и храни верность!** Вывод: божественное во всей своей полноте несоизмеримо с человеком, недоступно его меркам. Для этого свойства «несоизмеримости» Кафка находит все новые иносказания.
Отсюда многие истории о животных в его творчестве. Как Бог не может быть понятен человеку или же может быть понятен очень неполно (Иов), так и животное непонятно или только частично понятно человеку. Равно как человек животному, как показал Кафка в своей меланхоличной пародии на атеизм, в «Исследованиях одной собаки», где собака перестает видеть человека и догадываться о его существовании. Основы религиозных убеждений Кафки можно было бы сформулировать так: «Божественное существует; но с постигающей способностью нашего человеческого разума оно несоизмеримо. Очень часто в ощущениях человека (за некоторыми исключениями) возникает лишь смутное преломленное изображение изначально божественного. «Императорское послание» до тебя не доходит. Но если ты постоянно и с любовью ждешь его («Но наступают сумерки, и ты сидишь у окна и мечтаешь о том, что он [императорский гонец] сейчас постучит в твою дверь», (1V, 23)), ты поступаешь правильно». — Что касается упомянутых счастливых «исключений», то стоит обратить внимание на еще один афоризм Кафки: «Вороны утверждают, что одна-единственная ворона способна уничтожить небо. Это не подлежит сомнению, но не может служить доводом против неба, ибо небо-то как раз и означает невозможность ворон» (1V, 275).
Сформулировав это положение (и ряд аналогичных), Кафка дал своеобразнейший вариант онтологического доказательства бытия Бога*. Уже сама обеспокоенность такими вопросами отличает нашего поэта от тех его последователей, кто (как Сартр, Беккет и др.) отрицает трансцендентный мир, то есть от тех, кто является антиподами Кафки, пусть даже и испытав его влияние. Антиподами, имена которых тем не менее часто произносят в одном ряду с его именем.
То, что наше время есть время отчаяния, потому что технический прогресс реакционен, уже можно особо не подчеркивать. Ядерные эксперименты ясно показывают, что нас ждет, если сердца не обратятся в радикально иную сторону Закосневший дух слишком цепко захвачен стихиями. «Лишь вечная любовь разъять способна». Еще не все выходы к этой любви перекрыты. Пока не поздно, надо опомниться. Такого ощущения «последнего мига», какое переживаем сейчас мы, во всемирной истории, вероятно, не было еще никогда.
«Последний миг» порождает отчаяние (правда, вместе с ним — и надежды, закаленные в огне), а отчаяние — писателей-негативистов, стремящихся (как некогда Маркион, зашедший в этом направлении дальше, чем кто-либо) разрушить веру в то, что мир создан добрым Творцом.
Так что же, и Кафка — такой маркионит либо экзистенциалист атеистического толка, неправильно понявший Кьеркегора? — Надо сказать, что есть немало дорог, и дорог отнюдь не кратких, по которым Кафка вроде бы шагает в ногу с негативистами. Но потом всегда наступает некий момент (и дальше мы будем говорить об этом подробнее), — момент, когда Кафка разворачивается в сторону, противоположную нынешнему течению. И именно такие моменты имеют решающее значение, они создают (хотя и конспективно) совершенно иной образ, чем тот, что создал славу Кафке. По моему мнению, именно эти тезисы, если их глубочайшим образом продумать, дают человечеству возможность спасения, хоть они меньше бросаются в глаза и меньше запоминаются, чем негативные черты в творчестве Кафки, которые обычно только и видят.
Если формулировать грубо, то особую значимость Кафке как религиозному мыслителю придает не то, что объединяет (или как бы объединяет) его с негативистской фракцией экзистенциалистов (Сартр), отрицающей абсолютные ценности, то есть не страсть к разрушению. Эта разрушительность в Кафке есть, но сквозь отчаяние мерцает нечто позитивное, и это-то и составляет его ядро, пусть даже порой он выражает это положительное начало так робко, так осторожно, обиняками, а то и почти со страхом, испуганно. Поэтическое значение Кафки, бесспорность оригинальности и подлинности творческого и языкового содержания его работ — вопреки всем сомнениям, всем теоретическим контроверзам — в доказательствах не нуждаются. Открытая дверь не станет более примечательна оттого, что в нее ломятся.
Но все-таки при всем, никем не оспариваемом, поэтическом величии Кафки важно, что это величие не в последнюю очередь обусловливают и определяют абсолютные ценности, что именно они придают ему совершенно особую манеру и наделяют особым достоинством (иногда принимающим юмористическую форму). В этом смысле «ангажированное искусство» оправдано, лишь бы оно было ангажировано абсолютными ценностями. Я рискну утверждать, что к искусству высшего порядка это относится всегда, даже если абсолютные ценности (например, с Божьей помощью) порой надевают маску задач, поставленных текущим временем.
Кафка умер еще до кошмара неограниченных диктатур и атомной бомбы, до апокалипсиса порабощенного индивида, — но он предчувствовал эти ужасы, пророчески предвосхитил их. Отсюда призрачно-бедственная, стесняющая дыхание мрачная атмосфера, которая ощущается в его романах. Именно предвосхищение страшного времени, наставшего намного позже, чем окончился жизненный путь поэта (например, сцена ареста, тайный судебный процесс в «Процессе»)*, отчасти объясняет сегодняшнее воздействие Кафки (в той мере, в какой оно объективно, а не связано со смятением чувств читателя). Франц Кафка словно бы пишет на злобу дня. Совесть этого дня нечиста перед ним. Ведь он уже заранее все описал и предостерег. Тем не менее мы и дальше бездумно пошли по ложному пути, по пути порабощения и безлюбости.
Обычно, к сожалению, не эту «нечистую совесть» нашего времени подвергают подробному анализу, когда изучают сильное действие, оказываемое Кафкой на многих, особенно на неразвращенную молодежь, любящую чистоту и искренность его прозы. Судят совсем иначе: мол, причина этого действии — пессимизм Кафки, пессимизм безвольного, как бы со сладострастием погрязающего в самораспаде человека. Многие заявляли и, несомненно, будут писать и дальше (ведь ныне мы живем под такой звездой), что Кафка — поэт декаданса, поэт безнадежной потерянности, которая более не видит над собой ни неба, ни нравственного закона, которая не признает ничего, кроме своего Я, обреченного на ничтожество смерти и проклятие. Таких людей, упорно твердящих о пессимизме Кафки, не убедит и знакомство с записями в дневнике писатели вроде той, что сделана 16 октября 1921 года, где с трогательной скромностью и самоуничижением (против которого при жизни Кафки я тщетно боролся и которое было единственным его недостатком), но в то же время с однозначным, явственным неприятием отчаяния сказано следующее: