Макс Брод
Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки
При таком завершении, уводящем в метафизический, а не в практически-измеримый мир и обличающем в авторе пусть не вероучителя, но все-таки религиозного поэта, роман Кафки ничего не теряет от той нежной капли утешительности, о которой я кое-что сказал, представляя мир Кафки. Что в кафкианском мире этой капельке утешения и света противостоит безмерность страданий и бесчеловечности в этом я, разумеется, соглашусь с любым серьезным почитателем Кафки. Но за отчаянием, которое у Кафки получает слово, нельзя полностью забывать о крохотном, но имеющем решающее значение компоненте надежды, мерцающем вопреки всему в некоторых его произведениях (в «Превращении», например, его нет). Творчество этого неповторимого поэта состоит из девяти частей отчаяния и одной части надежды. Переход Росмана в форму существования, в которой уже отсутствует то бессмысленное, убийственное, затравленное, что мучит современного человека, дает книге мягкое разрешение в темпе пианиссимо. Еще раз процитирую Ясперса («Философская вера»): «Библейская религия [Ясперс имеет в виду общую основу иудаизма и христианства] живет без трагического сознания или в преодолении трагизма»*. Так и в «Америке» трагизм человеческого существования в конечном счете преодолен. Человека более не унижают, он (совсем по Гегелю) «снимается» в трояком значении этого слова: он уничтожен, сохранен, вознесен. Притом о спасении говорится в романе вовсе не с уверенностью, но со множеством сомнений, отчего как у Росмана, так и у читателя, переживающего его судьбу, остается неопределенное пространство для свободы решения.
Сравни с этим финалом, увиденным с такой точки зрения, диссонирующую развязку куда более пессимистичного романа «Процесс». Герой умирает, и автор замечает, словно о собственной смерти: «Как собака, сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его» (II, 177). От столь нигилистической атмосферы позора в «Америке» мы очень далеки и, если способны различать оттенки, понемногу приобретаем истинное понимание той бесконечности, что разделяет одновременно разрывающие грудь Кафки сомнение и веру
В «Америке» вина, а точнее, ошибка героя обрисована отчетливо. Это скорее несчастный случай, чем преступление. И все дальнейшие бедствия, которые претерпевает Росман, сопровождаются словами «по сути невиновный», звучащими с иронией, на удивление точно занимающей положенное ей место между жутью и добродушным комизмом. Но за что наказывают Йозефа К. в том таинственном «Процессе», где высшая инстанция кажется темной, недоступной, часто непонятной и недостойной в своем поведении точно так же как в Книге Иова Бог поначалу недоступен, загадочен, и ни Иов, ни его друзья (эти до самого конца) не видят его в правильном свете?
Йозеф К. наказывается за неспособность к любви, за безразлично-корректный образ жизни и за холодность сердца или, как мне кажется, он наказывает себя сам, выносит приговор и приводит его в исполнение. Таинственный суд, о котором он часто судит столь пренебрежительно, но который все же признает, это его совесть, перед судом которой он недоволен своей жизнью, поверхностностью, вялостью, безучастностью своего земного существования. В этом поначалу вытесняемом, но делающемся все более явственным недовольстве уже есть наказание, приговор, но вместе с тем здесь содержится и искупление, катарсис романа «Процесс». Йозеф К. никого не любит, он лишь флиртует, поэтому ему придется умереть. К людям, с которыми сводит его служба и повседневная жизнь, он враждебен, в лучшем случае они мелькают мимо него, как безразличные тени даже девушка, фройляйн Бюрстнер, к которой его что-то влечет, как человек остается для него тенью, интересуя его лишь как сексуальный объект. Она лишь чуть-чуть выступает из ряда бледных образов любви, которые то тут, то там слабо мерцают в романе, не покидая совсем сферу изгнаннического, лемурного, не выходя на полный свет человеческого бытия. Даже со своей матерью Йозеф К. поддерживает лишь традиционные отношения: она живет далеко в деревне, и он посылает ей денежную помощь, заботится о ее содержании, но бывает у нее только раз в году в ее день рождения, и в очень важном и, к сожалению, неоконченном фрагменте главы, который, похоже, ускользает от внимания многих читателей, рассказывается, как Йозеф К. забыл и об этом дне рождения, об этой последней связи с материнским сердцем.
Так он живет одиноким и холодным, полагая при этом, что ведет себя исключительно правильно и прилично; вот и второй его грех уверенность в собственной непогрешимости. Итак: сеть, в которой он запутался, была скована его холодным сердцем и уверенностью в собственной непогрешимости. «Процесс», символический арест в самом начале романа вовсе не стягивает эту плотную сеть напротив, он разрывает ее, как молния черную пелену облаков. Теперь герою приходится пробудиться из своей обыденности, от своей «полудремы спешки». Но Йозеф К. поначалу не желает признавать своей греховности, он обвиняет всех: суд, процедуру высших судей и исполнительные органы, он обвиняет всех, кроме самого себя; повсюду он находит ошибки, нелепости, даже грязь только не в себе самом. Лишь медленно и понемногу становится ему ясно, какого он поля ягода. Процесс это и его очищение, его восхождение к пониманию, к истине о себе самом. Возвращаться уже поздно. И все-таки есть проблеск раскаяния в финальном монологе, в отдельных скупых фразах, разбросанных тут и там, как и в бесконечно трогательном замечании, что обвиняемые во время процесса всегда становятся красивее. Здесь явно имеется ввиду поворот к лучшему, очищение обвиняемого. Кафка не относится к авторам, которые семикратно подчеркивают свои ключевые положения и (как, например, Стриндберг, или Толстой, или же Рильке) при каждой возможности вдалбливают их читателю. Кафка боязливо прячущийся от самого себя, слишком легко ранимый и чувствительный человек; он из тех, кому нужен догадливый читатель, кто не выращивает учеников он из тех, кто, как Кьеркегор, убежден, что останется одиноким и у него не будет последователей. Эту позицию можно в определенном отношении счесть даже негуманной, так она полна нежной любви к истине и так горда. Но в сердцах обоих авторов, как Кафки, так и Кьеркегора, есть и противоположные склонности, задатки учительские, педагогические, смягчающие их жесткую отчужденность.
Как бы то ни было (нам здесь следует не судить, а по возможности искать характерные черты), но от Кафки нельзя ждать больше чем слова, брошенного как бы невзначай, больше чем слова об очищении, больше чем намека на доброе а особенно в «Процессе», самом мрачном его произведении, более всего напоминающем солнечное затмение. Однако все-таки и в «Процессе» есть такие слова и кто чуток, найдет их.
Нечто иное в «Замке». Разница между двумя этими произведениями принципиальна, хотя во многих внешних обстоятельствах есть немалое сходство и хотя, например, в обоих грубых стражниках «Процесса» нетрудно найти фамильное сходство с теми двумя кобольдами, которых высылает Замок и которые фальшиво и иронически называются «помощниками», хотя они скорее уж «препятствователи», «нарушители покоя» и «доносчики». То есть наличествует сходство во внешних деталях но в структуре, в плане, в общей установке обоих романов очевидны большие различия. В «Процессе» герой пассивен, в «Замке» он активно хлопочет. В «Процессе» Йозеф К. по-холостяцки (как это называет Кафка) исключает себя из человеческого общества. А холостяк, как явствует уже из первой книги Кафки «Созерцание», самый страшный для автора образ, его негативное воплощение привлекает же его фигура патриарха и отца семейства, окруженного множеством детей. (Нетипично для «негативиста»). Так вот, герой романа «Замок» социабелен, он стремится к браку и укоренению в обществе, жаждет включиться в работу ради общественного блага. То обращение к деятельной жизни, которое в «Процессе» кажется невозможным, здесь произошло, так сказать, еще до поднятия занавеса, то есть до начала романа. Различие между обоими романами, к которым «Америка» составляет сравнительно безобидный пролог, лучше всего определить, наверное, так: в «Процессе» герой все время бежит от высшей инстанции, она шлет ему повестки, преследует во множестве обличий, он пытается скрыться в «Замке» же герой постоянно сам стремится к высшей инстанции, он, напрягая все силы, ищет путь к Замку, и его усилия напоминают еще об одном персонаже, ищущем во многочисленных блужданиях путь к Замку Спасения, к Монтсальвачу, о Парсифале, который уже побывал в Замке, из-за одного промаха (кажущегося нам столь простительным в его тогдашнем состоянии духа) был изгнан оттуда и десятилетиями не может вновь отыскать тропу восхождения. Словно по волшебству путь в Замок для него закрылся.
«Замок» и «Парсифаль», две великих поэмы о скитаниях человеческой души, две одиссеи духа. В обоих произведениях роковым оказывается внешне незначительный промах героя, словно бы нарушивший неизвестные правила замка: в «Парсифале» леность сердца, в «Замке» вынужденная ложь и нетерпение человека без работы и родины. В обоих случаях отчаянные, долгие попытки все-таки найти путь, даже вопреки воле властей замка. И наконец милость. Ведь и Кафка хотел под конец даровать милость своему К., пусть даже на смертном одре, за героем романа «Замок» в конце концов признается право на жительство, правда, не де-юре, а из милости. Кафка не завершил роман, но пересказывал мне в разговоре задуманный им конец, как я уже сообщал в послесловии к первому изданию «Замка».
Таким образом, в романе «Замок» в определенном смысле присутствует более позитивный взгляд на мир, чем в «Процессе». Но все-таки теснит душу, когда читаешь, как в «Замке» при всей доброй воле, которой преисполнен К., он все-таки остается для крестьян чужаком, и в какой-то мере признают его только колеблющаяся Фрида да семья деревенских изгоев, когда видишь, как все его стремления, сколь бы упорен он ни был, приносят ему мало пользы. Если смотреть с этой точки зрения, то поражение приемлющего жизнь человека еще прискорбней, чем гибель того, кто неспособен жить и любить. Поэтому утверждение, что роман «Замок» в большей степени обращен к жизни, более оптимистичен, чем «Процесс», все-таки нуждается в некоторых оговорках. При любой попытке логического упорядочивания произведений Кафки понимаешь, какая это тонкая и дифференцированная материя. Любое неуклюжее слово нарушает созданное автором зыбкое равновесие.
Тем не менее можно констатировать, что Кафка не только в афоризмах принципиально выделяется из высокоодаренного пандемониума авторов, коим ведомы лишь тоска и отчаяние, чье творчество есть капитуляция перед самими собой и распад упорядоченного мира, но и в восходящей последовательности его романов он остается наставником человеческого рода.
В последнее время сильнее всего о жизненной позитивности позиции Кафки говорил Мартин Бубер, особенно убедительно в эссе «Вина и чувство вины» (лекция, прочитанная в Школе психиатрии в Вашингтоне в 1957 г.) и в книге «Два образа веры»*. В эссе Бубер, в частности, показывает, что в «Процессе» Кафки «несправедливый и жестокий суд проводит в жизнь справедливое обвинение, вынесенное высшей инстанцией». История о привратнике, содержащаяся в «Процессе», для Бубера является «наиболее концентрированным выражением кредо Кафки», а с финальной катастрофой эта притча связана тем, что поэт дает возможность своему идущему на смерть герою «сосредоточиться на мощном, хоть все еще и чисто рассудочном осознании самого себя». В человеке в дальнем окне, которого К. замечает в самый последний момент, Бубер видит самого поэта, который хотел бы поспешить на помощь своему созданию, но не вправе сделать это. Вопреки другим интерпретаторам Кафки Бубер доказывает, что обвинение против К. вовсе не «безумный абсурд», оно не бессмысленно, а обоснованно. Меру этой обоснованности и тем самым положительную, а вовсе не нигилистически-игровую (как у многих подражателей Кафки) основу романа «Процесс» я попытался показать выше.