Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
Думаю, что из приобретений наших пора уже начать делать некоторые выводы. Речь идет — не иначе! — о литературе, о литературном мире, о его восприятии читающей публикой, и — критикой, и — даже некоторой частью писателей. Проблема истинности и мнимости — вот что мучит Варнаву, вот что обязано мучить или, во веком случае, интересовать каждого читателя. Внимательность к окололитературным нравам, а не сущностям литературы — вот что смущает автора и даже удивляет его — иначе зачем бы ему столь изобретательно по-своему фиксировать как бы формальную сторону литературного процесса. Сарказм ли это, сатира ли — да нет! Франц Кафка рисует Мир Литературы — со всеми его забавными и трагическими деталями. Вот он — Параллельный Мир, о котором столь много толкуют всуе последнее время. Не поэтическая боговдохновенность, а суровая проза литературной жизни соединяет Деревню и Замок. И то, что Замок — издалека — (при всей к нему устремленности) — выглядит скопищем жалких строений, лепящихся друг к другу, и то, что К. все еще так и не удается к нему приблизиться, может быть, должно заставить нас делать выводы (или во всяком случае к ним устремиться) о том, не пристроена ли наша Деревня к жалкому Замку «вящей» литературы.
Не так все просто и с посыльным Варнавой: «Но что же это за должность посыльного, если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утра заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день, вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно напрасны. К чему все это? А тут накапливается сапожная работа...»
Нечто вроде этого нередко, по-видимому, приходилось слышать Францу Кафке от домашних. Писатель, словно Зевс, рождает из головы еще одну свою ипостась, чтобы обратиться к ней: «Ты, конечно, считаешь, что требуешь от него немногое, ты к нам пришел со своими сложившимися представлениями о службе посыльного и по ним ставишь свои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльного, они никак не вяжутся с твоими, даже если бы Варнава целиком жертвовал собой ради службы, а он, к сожалению, иногда готов и на это».
О жертвах Франц Кафка знал многое. Особенно — жертвах писателя, не чающего других радостей и огорчений, кроме творческих.
Глава семнадцатая
ТАЙНА АМАЛИИ
Глава восемнадцатая
НАКАЗАНИЕ ДЛЯ АМАЛИИ
Не знаю уж, чего больше — простодушия или лукавства в «Примечаниях к роману «Замок»» Макса Брода. Возводя происхождение «Замка» Кафки к роману Божены Немцовой «Бабушка» и даже упомянув в «Приложении» фамилию Сортини из романа Немцовой он в упор не видит самое начало главы семнадцатой.
«В Замке есть один важный чиновник, зовут его Сортини». «Слышал я о нем. — сказал К. — Он имеет отношение к моему вызову». «Не думаю, — сказала Ольга. — Сортини почти никогда официально не выступает. Не перепутал ли ты его с Сордини?» «Ты права — сказал К., — то был Сордини».
Этим крошечным диалогом Кафка со свойственной ему осторожностью, но недвусмысленно сообщает, что предвидит намеки на зависимость его романа от «Бабушки» Вожены Немцовой и отметает их. Нет, к «вызову» им К. на предполагаемую очную ставку с Замком Вожена Немцова отношения не имеет. Историю Амалии от истории Христель отделает не только изобретательно употребленная несхожесть, по сути, букв «д» и «т»; да, вышли обе эти истории с одного немецко-чешского двора, только история с Христель, забронированная сентиментальностью, Замком спровоцирована и Замком же благополучно разрешается. История же с Амалией поименована «Тайна Амалии» да и последующий за ее гордым отпором чиновнику из Замка остракизм ее семейства Деревней назван «наказанием для Амалии«. Граничащую с подлостью осторожность людского сообщества автор описывает так лобово и последовательно, как какой-нибудь ученый-энтомолог — процесс уничтожения трутней в пчелином рое перед зимовкой. Инстинкт самосохранения — первый животный инстинкт, и Деревне он присущ вполне и самодостаточно. И здесь, быть может, нам следует вернуться к предполагаемой религиозности» романа.
«Нет, — сказала Ольга, — упрекать никого нельзя, никто не мог поступить по-другому, тут уже действовало влияние Замка». «Влияние Замка, — повторила Амалия, незаметно вошедшая со двора; родители давно легли спать. — Рассказывает всякие сказки про Замок?»
Действительна про «Замок» рассказывают всякие сказки, в том числе — и про Замок, как таковой. Интереснее же всего то, что Франц Кафка, как бы предчувствуя эти «россказни», сам подбрасывает дров в литературную топку.
Да, конечно, — сказала Амалия, — но заинтересованность у людей тоже бывает разная, я слыхала об одном молодом человеке, который день и ночь думал только о Замке, все остальное забросил, боялись за его умственные способности, потому что все его мысли были там, наверху, в Замке. Но в конце концов выяснилось, что думал он вовсе не обо всем Замке, а о дочке какой-то уборщицы из канцелярий, наконец он заполучил ее, тогда все стало на место».
Разве не издевательски звучит этот пассаж по первой, юношеской, поэтической. Требующей своего выражения влюбленности? Но эту, обывательскую, точку зрения высказывает именно гордая Амалия. А о том, что автор говорит в романе именно о своей жизни, свидетельствует следующая за этим фразой об отце, будто скалькированная с «Письма отцу»: «Даже отец… никогда не умевший выбирать слова и сдерживаться, особенно у себя дома…»
Итак, чиновник приглашает Амалию в гостиницу (не в Замок). Она бросает клочки этого письма в лицо посыльному. Вся Деревня, напуганная подобной дерзостью, отворачивается от нее и ее семейства:
«Но, как я уже говорила, людям больше всего пришелся бы по душе счастливый конец всей истории. Если бы мы вдруг пришли и объявили, что все уже в порядке, что, к примеру, тут произошло недоразумение и оно уже полностью улажено или что хотя тут и был совершен проступок, но он уже исправлен, больше того: людям было бы достаточно услышать, что нам благодаря нашим связям в Замке удалось замять эту историю, — тогда нас наверняка приняли бы с распростертыми объятиями, целовали, обнимали, устраивали бы праздники, так уже не раз на моих глазах случалось с другими».
Казалось бы, это напоминает историю возвращения в лоно церкви, но... читаем далее: «Но даже и такие сообщения не были нужны: если бы мы только сами вышли к людям, решились бы восстановить прежние связи, не говоря ни слова об истории с письмом (курсив мой), этого было бы вполне достаточно, с радостью бы все отказались от всяких обсуждений, ведь тут, кроме страха, всем было ужасно неловко, потому от нас и так отшатнулись, чтобы ничего об этом деле не слышать, ничего не говорить, ничего не думать, чтобы не иметь к нему никакого касательства. Когда Фрида выдала все это дело (курсив мой)...»
И тут на память приходит история с письмами Франца Кафки к Фелиции Бауэр, и гостиница, и разрыв помолвки, и потрясение всех при этом присутствующих... Действительно, Фрида-Фелиция «выдала все это», но дирижировал-то событиями сам автор романа, сам незадачливый жених.
Недавний пример: Иосиф Бродский решительно отметал всякое влияние событий жизни, как таковых, на настоящую поэзию, он надмирно, могучей птицей кружит над грешной землею, но ведь не с закрытыми же глазами. Будь он последователен так же, как и талантлив, ему не пришлось бы возводить поэзию в квадрат надмирности. Вся литература соткана, из точно так же, как из слов, — из обстоятельств и чувств; прежде чем стать божественной, она вещна. Как, к примеру, роман Франца Кафки «Замок».
«Писать — это значит творить молитву», но молитва эта устремлена к небесам с земли. Уж, казалось бы, как ни шатко было положение писателя Франца Кафки на грешной земле, как ни мало он был похож на Антея, но не стоит нам прикидываться Гераклами, вознося его к эмпиреям и отрывая от земли. Обратимся еще раз к главе 18:
«А Амалия не только несла все горе, но у нее хватало ума все понять, мы видели только последствия, она же видела суть дела, мы надеялись на какие — то мелкие облегчения, ей же оставалось только молчать. Лицом к лицу стояла она с правдой и терпела такую жизнь и тогда и теперь».
Глава девятнадцатая
ПРОШЕНИЕ
В рассказе Ольги перед ним открылся такой огромный, почти неправдоподобный мир, что он не мог удержаться, чтобы как-нибудь не соприкоснуться с ним, хотя бы вспоминая о своих мелких переживаниях, чтобы убедиться не только в существовании этого мира, но и отчетливо ощутить, что и сам он тоже существует.
«Мелкие переживания» по сравнению с «огромным, почти неправдоподобным миром» — о Божественном ли здесь идет речь или — о божественно-творческом?
Более того: к Замку ведет множество дорог. То одна из них в моде, и тогда по ней едет большинство, то другая — и туда устремляются все. По каким правилам происходят эти перемены, установить еще не удалось. Один раз в восемь утра все едут по одной дороге, через десять минут — по другой, потом — по третьей, а быть может, через полчаса снова по первой, и уж тут едут весь день, но в любую минуту возможны изменения. Правда, у Деревни все дороги сходятся, но там коляски летят как бешеные, тогда как у Замка они еще замедляют ход. И если порядок езды по Дороге не установлен и разобраться в нем трудно, то это относится и к числу колясок. Бывают дни, когда ни одной коляски не увидишь, а потом их проезжает великое множество. Теперь представь себе нашего отца в этой неразберихе.
Религиозный человек вряд ли станет так описывать пути к Богу — скорее уж писатель иронизирует по поводу литературных направлений и литературной моде. Но отчего в главе речь идет об отце — как известно, отец Кафки, к примеру, ни религиозностью, ни тем более интересом к литературе не отличался.
«В этой неразберихе» отца Кафки представлять и нет надобности. Он — по сравнению, например, с сыном, вполне благополучен. Фотография 1920 года показывает нам слегка постаревшего, но все еще полного сил мужчину. А несколькими страницами ранее автор говорит о том, что за последние три года отец Амалии изменился до неузнаваемости. За три года — с 1917 — со времени констатации у Кафки туберкулеза — до неузнаваемости изменился сын. Если мы вспомним давнишнее высказывание писателя, что он долго будет выглядеть юным, а затем разом постареет, то не приходится удивляться тому, как подробно автор останавливается на описаниях переживаний, напрасных — по-человечески понятных — надежд и стараний отца семейства.
Здесь же упоминается садоводство и промокшая, иззябшая, фигура больного отца. Как тут не вспомнить работу Франца Кафки в Помологическом институте в Трое под Прагой — он сам недаром упоминает об этом в письмах и дневниках.
Глава названа — «Прошение», но главный персонаж ее уже ничего не просит — он просто ждет.
Не каждый читатель догадывается о том, что любой писатель всю свою творческую жизнь посвящает прошению (кому и о чем — дело другое), а Франц Кафка еще и уточняет: прошение о прощении. К Богу или человечеству устремлено это прошение, искренне оно или нет, найдет ли оно отклик или канет в Лету — на то уж воля читателя. Писатели же...