Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
Герой получает из графской канцелярии письмо и мысленно исследует его вдоль и поперек, в подтексте и в надтексте. «В письме кишмя-кишели: предложение работы, служба, начальство, условия работы, оплата, отчетность, ответственность и даже, кроме всего прочего, даже нечто личное выражалось тоже с той же точки зрения. Пожелай К. стать работником, он может им стать, но — К. представил себе во всей ужасающей серьезности — безо всяких перспектив в любом другом месте. К. знал, что действительное принуждение ему не угрожает и не боялся его, по крайней мере, здесь, но давление окружающей среды, привычка к разочарованиям, незаметное, но настойчивое влияние каждого неудачного мгновения — этого он, конечно, опасался, но, несмотря на этот риск, он вынужден отважиться на борьбу, письмо даже не умолчало о том, что К., прежде чем начать эту борьбу, должен на нее отважиться; высказано это было с тонким расчетом, и только беспокойная совесть — беспокойная, а не нечистая! — могла это заметить; это были три слова «как Вы знаете» — относительно его приема на работу; К. представился и с этого мгновения знал, как обозначено в письме, что принят».
Призвание — вот о чем идет речь с моей точки зрения, причем призвание не Божественное, а чисто человеческого, земного плана; пока, во всяком случае, речи о Божественном промысле не идет.
Наша стезя нам «представляется», а не предоставляется — даже на натоптанной дорожке нас нет до поры до времени, и от нас зависит не только наша собственная участь, но и участь этой самой натоптанной дорожки, кою возможно изукрасить и колеями, и придорожным садом.
В конце письма — неразборчивая подпись и объяснение ее: «начальник Н-ской канцелярии». Зная тончайший юмор Кафки, можно было бы подсластить пилюлю Максу Броду и расшифровать это так — «Все Начальник Небесной Канцелярии». Сколь необыденно это выражение, обозначающее для нас покорность, но и вызов Судьбе нам также не следует оставить его вне поля нашего зрения, если мы не собираемся пропустить что либо из сказанного автором.
Итак, интрига романа вполне заявлена, и то, что во главе ее — «Некто землемер», для которого к тому же в деревне нет никакой работы, ни в коем случае не должно нас обманывать: скорее, если судить по поведению обывателей деревни, то толпящихся вокруг К., то прячущих от него свои лица, речь идет именно о писателе. А учитывая характер профессии Кафки К, конечно, мог представиться и юристом, и тогда интерес крестьян к нему, и страх перед ним также вполне обоснованный
Юрист в писателе Франце Кафке усиливал именно его писательскую сторону. Логика построения почти всех его произведений носит чаше всего юридический оттенок: право и вина. Закон и ответственность перед ним... А так как герои Кафки являются или не являются носителями этого Закона в своей душе (или хотя бы — отражения его), они дефилируют перед нами не в качестве примера Правосудия, а в качестве примера признания права на Правосудие, зарабатываемого своей (а также — чужой) жизнью. Но если в первом случае это — жизненная стезя героя, то во втором — жизненные обстоятельства сопутствующих герою персонажей, которые он — вольно или невольно — ставит себе на службу.
По логике вещей отношения людей — обоюдозависимы и обоюдоостры. Но — давайте вспомним! — в предыдущих двух романах (»Америка» и «Процесс») вовлеченные в орбиту действий главного героя персонажи до встречи и после встречи с героем не претерпевают никаких изменений, словно автор ратует за чистоту эксперимента и старается исключить из романов множество побочных сюжетных линий, могущих отвлечь читателя от главного. Главного — чего?
Карл Россман в юные свои годы затерялся в пространствах Америки. Тридцатилетний Йозеф К. бросается навстречу судебной опасности. Еще более повзрослевший К. проделывает долгий-долгий путь, причем — не сразу из родного городка, а изрядно поколесив по чужим местностям, чтобы попытаться подступить к Замку, и оказывается остановлен (кем же?) на этих подступах.
Казалось бы, 30-40-летний человек, много чего повидавший в своих скитаньях и набравшийся порядочно опыта, мог бы при затруднениях и преградах опереться на опыт прошлых побед и удач, но на память К. приходит всего-навсего воспоминание из юности, когда он наконец-то взобрался на высокую стену соседнего с храмом кладбища (на самом деле бывшего вблизи дома семейства Германа Кафки в Старом городе Праги) и «не было никого его величественнее». «Чувство этой победы, казалось, стало ему опорой на всю жизнь, и не так уж это безрассудно, так как теперь, через много лет, пусть он и ухватился за Варнаву, оно пришло ему на помощь».
И все-таки, все-таки не так уж оно и оптимистично, это воспоминание — ассоциации с кладбищем вряд ли были безобидны (тем более для смертельно больного автора). Нет и не может быть проходных деталей для писателя, старавшегося докопаться «до самых темных глубин».
глава третья
ФРИДА
Это — самая коротенькая глава-скороговорка и в то же время — самое «плотское» место в произведениях Франца Кафки. Не будь ее, его вполне можно было бы назвать целомудренным и даже пуританским писателем. В чем же дело? Почему писатель впускает в свой роман животность человеческой натуры?
Все знавшие Франца Кафку свидетельствуют: он всегда уклонялся от пошлых и скабрезных тем в разговорах. Только страницам дневника поверял он иногда обуревавшие его животные страсти. Счастье плотской любви? Об этом, кажется, не могло быть и речи. И вдруг — встреча с Миленой Есенской-Поллак, встреча, от которой он так долго уклонялся.
Перечтем сначала несколько отрывков из писем Кафки к возлюбленной (в переводе А.Карельского).
(Это тебе на ухо, на левое, а ты лежишь на белой постели, спишь глубоким сном самого праведного происхождения и медленно, еще ничего не осознавая, поворачиваешься с правого бока на левый — к моим губам)...
Такое впечатление создается оттого, что мне дано было пережить краткую телесную близость и потом внезапно телесную разлуку...
Насколько далека Вена от Праги, чтобы так подумать, насколько она близка, чтобы улечься рядом с тобой в лесу, — и как давно это было!» (прошло всего две недели)
Я различаю те дни очень четко: первый день был сама неуверенность, второй — слишком большая уверенность, третий — раскаяние и четвертый — сама доброта...
Так что я сумел написать только полстраницы и снова вернулся к тебе, лежу над этим письмом, как лежал рядом с тобой тогда в лесу.
...-поскольку я тебя люблю, я люблю весь мир, а весь мир — это и твое левое плечо — нет, сначала было правое, — и потому целую его, когда мне заблагорассудится (а ты будь добра, чуть приспути на нем блузку), — но и левое плечо тоже, и твое лицо над моим в лесу, и твое лицо под моим в лесу, и забвенье над твоей полуобнаженной груди. И потому ты права, когда говоришь, что мы были тогда одно...
И теперь сравним эти трогательные строки с пассажем из романа, рукопись которого, как и письма Кафки, была в руках Милены:
Они обнялись, маленькое тело горело в объятиях у К.; в каком-то тумане, из которого К. все время безуспешно пытался выбраться, они прокатились несколько шагов, глухо ударились о двери Кламма и затихли в лужах пива и среди мусора на полу. И потекли часы, часы общего дыхания, общего сердцебиения, часы, когда К. непрерывно ощущал, что он заблудился или уже так далеко забрел на чужбину, как до него не забредал ни один человек, — на чужбину, где самый воздух состоял из других частиц, чем дома, где можно было задохнуться от этой отчужденности, но ничего нельзя было сделать с ее бессмысленными соблазнами — только уходить в них все глубже, теряться все больше.
И далее:
К... стал даже собирать обрывки ее блузки, но сказать ничего не мог — слишком он был счастлив, держа Фриду в объятиях, слишком счастлив и слишком перепуган, потому что ему казалось: уйди от него Фрида — и уйдет все, что у него есть. И, словно чувствуя поддержку К., Фрида вдруг сжала кулак, постучала в дверь и крикнула: «А я с землемером! А я с землемером!»
И — наконец-то! — предоставим слово возлюбленной писателя. Вот что пишет она Максу Броду (Милена называла Франца Франком): «На четыре дня, когда Франк был рядом со мной, он его (страх) потерял. Мы смеялись над ним... Этот страх касался не только меня, а всего, что живет непристойно, например, и тела. Когда тело обнажалось, он не выносил его вида. Однако, я сумела его избавить от этого. Когда он испытывал этот страх, он смотрел мне в глаза, мы замирали на некоторое время, так, словно бы не могли перевести дыхания, или как будто шаги причиняют нам боль, и через некоторое время это проходило. Ни в каких особых усилиях не было необходимости, все было просто и ясно, я тащила его через холмы под Веной...»
Не правда ли, интересные вырисовываются параллели! Несчастная в браке Милена в свою очередь изменяет мужу — Эрнсту Поллаку. Та счастливая встреча в Вене, о которой пишут влюбленные, в третьей главе романа описана Кафкой гротескно и все-таки с реальными подробностями. Когда К. прячется под стойкой буфета — это, безусловно, писатель вспоминает, как он прятался от знакомых в Вене в кафе у Южного вокзала и в гостинице «Рива», опасаясь скомпрометировать жену своего знакомого Поллака. Эрнст Поллак уважал Франца Кафку как писателя, и в свою очередь Милена, так и не разлюбившая мужа, не скрыла от него своей тайны, возможно, вполне осознанно, так как после этого Эрнст вновь заинтересовался уже было вовсе брошенной супругой
Богемную обстановку и окружение четы Поллаков Кафка изобразил карикатурно буфетным антуражем; Фридой с плетью в руках и Ольгой, всю ночь проваландавшейся со слугами Кламма на конюшне.
Прошлая изболевшая ожиданием любовь водила рукой Кафки, когда он писал этот роман — роман полупризнание, роман полубезнадежность.
глава четвертая
ПЕРВЫЙ РАЗГОВОР С ТРАКТИРЩИЦЕЙ
Автор настойчиво подчеркивает усталость и долгий отдых К. и вдруг:
«Кажется, я тебя понимаю», — сказала она и крепче обхватила его шею, хотела что-то сказать, но не смогла, и, так как стул стоял у самой кровати, они оба, покачнувшись, перекатились туда. Они лежали вместе, но уже не в той одержимости, что прошлой ночью. Чего-то искала она, и чего-то искал он, бешено, с искаженными лицами, вжимая головы в грудь друг друга, но их объятия, их вскидывающиеся тела не приносили им забвения, еще больше напоминая, что их долг — искать; и как собаки неистово роются в земле, так зарывались они в тела друг друга и беспомощно, разочарованно, чтобы извлечь хоть последний остаток радости, пробегали языками друг другу по лицу. Только усталость заставила их благодарно затихнуть.
Скорее всего, именно так представил Кафка встречу с Миленой в Гмюнде — через полтора месяца после счастливых венских дней. Ведь после Гмюнда письма писателя к Милене приобретают совершенно иной оттенок и уж ни в коем случае — не свидетельствует о любви счастливой.
Далее на страницы романа вступает трактирщица при двусмысленной поддержке помощников К. Он сообщает, что женится на Фриде, и та — коленопреклоненная — вопрошает: «Почему я? Почему именно я избрана для этого?» И — странен ее «неистовый» поцелуй, долженствующий как бы стать знаком благодарности за предложение.
Трактирщица тут же заводит речь о «гарантиях», поскольку К. — «чужак и семейные обстоятельства его никому не известны». А ведь и на самом деле так — Франц Кафка уже в очередной — третий! — раз обручен, пока он счастливо «прохлаждается» в Вене, в Праге его ожидает невеста Юлия Вохрыцек. И К. заводит речь о «нотариусе» и одновременно: «Вмешается и еще какое-нибудь графское ведомство. Впрочем, я тоже обязан кое-что сделать до свадьбы. Я обязан поговорить с Кламмом».